Одя так разволновался, что не мог ответить. Промолчал.

– Проходите, дружок! Какой вы промокший, встрепанный.

Учитель попытался улыбнуться, но у него не очень получилось. Одя, дрожа всем телом, вошел.

– Пойдемте-ка на кухню. Чай будем пить. Вон как вы замерзли – зубами стучите. Вам, кажется, тоже не спится?

– Мне… Я… – забормотал Одя, глотая внезапные слезы. – Вы не сердитесь? Простили?

– Э, ладно. Что вы как барышня!

Учитель поставил перед Одей большущую фарфоровую кружку с красной розочкой на боку.

– Давайте лучше выпьем крепкого цейлонского чая с хлебом. Есть колбаса. И по стопочке, чтобы не простудились, а? Как полагается мужчинам. Что вы так раскисли, дружок? Ничего. Всякое бывает. Мы же с вами мужчины, Володя. Мы – крепкие мужики. Нас так просто не возьмешь. – Учитель вдруг задумался и замолчал.

– Да, да, правда, – всхлипывал Одя, похрустывая сухариком из тарелки на кухонном столе.

Ксан Ксаныч отрезал ему огромный кусок докторской колбасы, положил его на горбушку белого хлеба. Нашелся и соленый огурчик. Ел он сегодня или не ел? А вот Учитель его обогрел и накормил.

Они чокнулись и выпили красного вина. Тоста не говорили.

– Оставлю вас сегодня у себя, – бурчал Учитель. – Что вам по ночам шастать? А у меня есть комнатка для гостей. Приходите, когда вздумается. Буду рад. Да, все хочу спросить: как вас покороче зовут? Влад? Вова?

– Я – Одя.

Впервые Одя произнес свое тайное имя.

Учитель кивнул.

– Хорошо. Симпатично.

Они пили чай и молчали. Было нечто гораздо более важное и значительное, о чем они не говорили, но что оба чувствовали и что их тайно сближало…

Ларисе

Ольга с отвращением выключила телевизор. И что происходит в мире? В какой точке пространства ни окажись, везде показывают одно и то же. Члены парламента, взрослые серьезные дяди, – то белые, то черные, то серо-буро-малиновые – ожесточенно тузят друг друга.

Вот и на спокойном прибалтийском курорте экран показывает все те же сцены человеческого безумия, происходящие в этой стране. Не так-то она, видимо, спокойна, как кажется из курортного уголка.

Шарик накаляется – это точно. Ольга по себе чувствовала, что какие-то скрытые энергии начинают прорываться. Выплескиваются наружу. Последний ее живописный цикл…

Она и сама не понимала, как это на нее накатило. Писала залпом, без остановки, словно считывая какие-то давние смутные видения.

Пророки, сивиллы, гадалки. Люди вещих снов, ощущающие веяния судьбы.

Какой-то всплеск неконтролируемых, смутных, но невероятно мощных сил. Да ведь никогда она ни одной сивиллы или пророка не видела. Вспоминались только работы Александра Иванова и Врубеля. Но это ведь не живые, непосредственные впечатления! А ей хотелось, чтобы это обжигало узнаваемостью. Вот она и придала сивиллам и пророкам черты своих немногочисленных родственников, годами сохранявшиеся в ее памяти. Все они, эти родственники, в основном тетушки и дяди со стороны отца, из Харькова, Гомеля, Полтавы, давно уже умерли, а их дети уехали в Израиль или Америку. Это были тишайшие люди, с тихими голосами и неяркими лицами. В детстве они ее часто раздражали. Тетушки, приезжая в гости, шумно восторгались ее «ангельской внешностью» и без конца целовали, что очень ей не нравилось. Глупенькие, добренькие, старенькие тетушки! Большой вальяжный дядя из Гомеля называл ее зайчиком и умилялся ее сходству с отцом.

Ольга героизировала их черты, давала их в ореоле страдания и тайны. Ведь она и в самом деле почти ничего о них не знала. А то, что знала, поражало: как эти тихие люди смогли пережить такое? У вальяжного дяди, пока он сражался на фронте, немцы убили всех родных. У тетушки, бежавшей из Харькова с двумя детьми-подростками, дети погибли от голода. Другая тетушка ездила на фронте за своим мужем – начальником госпиталя, а после войны долгие годы за ним, безнадежно больным, ухаживала… Их простые, суровые, словно высеченные из камня черты можно было угадать в ее сивиллах и пророках.

Черный и золотисто-огненный боролись на этих ее холстах. Семитский тип боролся со славянским. Причем семитский явно побеждал, как победил он и в Ольгиной внешности. Евреем у нее был только отец. Но, взглянув на нее, никто не сомневался, что она еврейка.

Вид был вполне библейский, и с годами яркость ее облика не блекла, а напротив – раскрывалась и утончалась. Волосы сильнее курчавились, глаза разгорались фаюмским огнем, походка становилась все стремительнее. Ольга, дожив до весьма зрелых лет, все еще не вполне определилась ни во внешности, ни в творчестве. Она ждала от себя чудес.

Вероятно, поэтому она словно бы пропустила, не осознав и не загрустив, все моменты женского старения, а жила, как птица, сегодняшним днем и сегодняшним полетом…

«Пророческий» цикл успеха у публики не имел, хотя в узком кругу профессионалов он произвел своеобразный взрыв, заставив снова заговорить о правах реализма и о его магическом воздействии.

Сама же Ольга так вымоталась, что в начале лета устремилась с мужем в небольшой прибалтийский городок, где прежде никогда не бывала. По просьбе мужа им сняли там квартиру какие-то его знакомые. Муж ей случайно сказал, что один сослуживец собирается в прибалтийский городок, и Ольга сразу же решилась тоже туда поехать.

Между тем муж, рассказывая об этом сослуживце (и его жене, которую он тоже несколько раз видел), всегда использовал ироническую интонацию. Они попадали в разряд «мещан», которых, несмотря на новые веяния, не только реабилитирующие, но и превозносящие эту категорию людей, он продолжал глубоко презирать. Муж в этом смысле был из «староверов». И сам занимался вещами немодными и непопулярными – теоретической физикой. Если за границей за нее еще иногда давали гранты, то Нобеля получали почти исключительно люди дела – экспериментаторы. В России же физикам-теоретикам не светили ни гранты, ни тем более премии. Тут оставались только люди идеи и призвания. Прочим же казалось, что Вселенная уже не таит в себе никаких загадок. Все давно раскрыто и растолковано. Осталось только разобраться с хиггсовским бозоном, и все окончательно прояснится. (Муж считал суету вокруг бозона плясками вокруг золотого тельца, так как под него давали особенно «золотые» гранты, а ситуацию в теоретической физике – почти безнадежной. Тут снова нужно было добираться до «начал», которые с течением времени исказились и замутились.) Он работал во второразрядном институте, считался аутсайдером, и более удачливые коллеги делали вид, что его в науке не существует, хотя он со своими вопросами изрядно портил их «законченную» физическую картину…

…С чего вдруг она стала размышлять об этих мещанистых знакомых? Ольга приостановилась в раздумье в одной из двух, снятых с их помощью, комнат – большой и светлой, с окном во всю стену. Всего же их было две – невыразимое удобство. Они с мужем не мешают друг другу думать, как всегда мешают даже самые близкие люди – при них думаешь уже как-то иначе. Да, но зачем ей эти Элькины? За ту неделю, что они тут были, Гриша Элькин успел намозолить ей глаза и уши. Ах да! Элькины сняли квартиру (и надо признать, удачную!) не только им, но и еще какому-то знакомому знакомых. И вот сегодня Ольга, выбежав в магазин, случайно увидела Гришу Элькина, который, судя по всему, встречал на вокзале этого знакомого знакомых и теперь вел его в снятую квартиру.