– Я сказал – пусть отойдет!

– Макс, свободен, – бросила Марина и, когда он ушел, спросила: – Это все?

– Что у тебя с этим коммерсом?

– А что?

– Я задал вопрос!

– А мы не в ментовке, чтобы я отвечала!

Малыш сильно встряхнул ее за плечи:

– Прекрати!

– Отстань от меня, Малыш, я не обязана тебе отвечать! Ты решил, что можешь вопросы какие-то задавать? Не слишком нагрузил себя, а?

– Ерунды не говори! – поморщился он. – Я тебя насквозь вижу – ты притащила сюда какого-то коммерса и уже прикидываешь, как бы с ним уединиться! Но предложить самой как-то неудобно, и ты ждешь, когда же он решится. Ты ведь не та женщина, что говорит «нет» на подобное предложение! И я, если захочу, тоже не услышу отказа, даже если снова потащу тебя на лестницу или в подвал! – Муж кипел праведным гневом и нес такую околесицу, что было стыдно слушать. А главное, в этом не было ни слова правды…

– Попробуй! – предложила Коваль, вырываясь из его рук. – Советую больше не приходить сюда, иначе опозоришься, когда охрана с крыльца спустит!

Она развернулась на каблуке и пошла обратно, думая с горечью, что назло Малышу в самый раз теперь предложить заждавшемуся фирмачу разделить с ней постель, логично вполне для женщины, не говорящей «нет». Но ее воротило от этого самовлюбленного коммерса, она даже представить не могла, что он коснется ее хоть пальцем. Поэтому, передумав, ушла по-английски, просто позвонила Максу и велела спускаться к машине.

Дома, упав на постель в темной спальне, Коваль разрыдалась от невыносимого ощущения одиночества, навалившегося на нее после неприятного разговора с мужем. За что он так обошелся с ней, почему ему непременно нужно было оскорбить ее словами – Марина не понимала. Всю ночь она проплакала, а назавтра с самого утра вдруг решила – все, хватит! И, не сказав никому из близких ни слова и за сутки оформив все документы через знакомых в Москве, улетела в Венецию.

Одинокая женщина в городе влюбленных – это что-то неприличное, но Коваль это не заботило. Она подолгу сидела в открытых уличных кафе, заказав себе кофе с корицей, и любовалась старыми домами, каналами, рябью воды. Черные очки, черная, несмотря на жару, одежда – Коваль смахивала на вдову сицилийского мафиози, зато это была непробиваемая защита от желающих скрасить ее одиночество. А таковых, увы, хватало. Но ей не нужно было это, неинтересно, ее тело не просило больше мужской ласки, словно впав в спячку. Марина думать забыла обо всем и обо всех, просто жила – и все. На досуге освежила в памяти подзабытый английский. Так прошел месяц, потом второй, благо, средства позволяли ей жить здесь, ни в чем себе не отказывая, хотя и запросы ее никогда не отличались высоким уровнем. Коваль просто тихо жила в отеле, стараясь не думать о прошлом. И только один раз позвонила Розану. Тот ошалел, орал в трубку, чтобы немедленно возвращалась, пытался выяснить, где она, но Марина только посмеялась в ответ:

– Меня нет, Серега, меня больше нет! – и положила трубку, напившись вечером в дым, совсем как раньше.

В один прекрасный день Венеция надоела ей хуже горькой редьки – все приедается рано или поздно. Марина прилетела домой рано утром, взяла такси и, никем не узнанная, вернулась в «Парадиз». Там все было как и раньше, словно и не прошло трех месяцев со дня ее отъезда. Выбежавшая навстречу Даша не сразу узнала хозяйку – та выкрасила волосы в черный цвет и сделала «французское» удлиненное каре до плеч, с густой длинной челкой, стала вызывающе красить глаза и вставила ярко-синие линзы. Все это сделало Марину практически неузнаваемой.

– Господи, Марина Викторовна! – ахнула домработница. – Вы так похорошели, честное слово! Вам это все очень идет!

– Спасибо, Даша, – улыбнулась Коваль, обнимая и целуя ее в щеку.

Даша захлопотала, накрывая стол в гостиной, сварила кофе, приготовила джакузи. Марина попросила ее не сообщать никому о возвращении, никого не хотелось видеть пока…

Так прошло еще три недели, даже Розан не знал, что Коваль вернулась и живет дома. В день своего рождения Марина совершила первую вылазку в город, отправилась в «Стеклянный шар», где ее не узнали. Она сидела в темном углу, курила, пила саке, празднуя сама с собой подкравшийся тридцатый год жизни. Был выходной день, зал битком, но Коваль велела мэтру не подсаживать к ней никого, и не сдержалась – по звякнувшему в голосе металлу Кирилыч опознал хозяйку, тихо охнув:

– Марина Викторовна… – но Коваль прижала к губам палец, покачав головой:

– Не говори никому, не надо!

– Да, я понял, но – как же… говорили, что убили вас…

– Посмотри на меня, Кирилыч, разве я похожа на труп?

Он облегченно засмеялся:

– Вы не меняетесь, Марина Викторовна!

– А зачем, если и так все хорошо? – пожала плечами Марина, про себя отметив, что в ресторане царит хаос и безвкусица – зачем-то крутят какие-то бразильские медленные песни, чего не делали при ней. Бардак…

Коваль пошла в туалет и, возвращаясь, увидела Егора, одиноко сидящего за столиком перед горящей черной свечой в тонком подсвечнике. Он пил текилу и смотрел, не отрываясь, на дрожащее пламя. И до нее дошло вдруг, что это он отмечает ее день рождения…

В горле встал ком, но Коваль справилась с собой и пошла к своему столу. Минут через десять Егор встал и направился прямо к ней. Марина опустила глаза.

– Разрешите пригласить вас на танец? – Малыш был пьян, язык заплетался, а глаза странно блестели.

Коваль кивнула и встала, по-прежнему стараясь не встретиться с ним взглядом. Он обнял ее и под льющегося из колонок Луиса Мигеля медленно повел в танце.

– Не удивляйтесь, что в японском ресторане – латинская музыка, – попросил он. – Обычно здесь такого не услышишь, всегда и все соответствует национальной тематике, и музыка тоже, но сегодня – день рождения моей жены, моей сладкой девочки, любимой моей малышки. А она очень любила японскую кухню, латинские танцы, текилу и огромные джипы… Сегодня это все – для нее.

Коваль чувствовала, как каменеет у нее все внутри, физически ощущала его боль и страдания, даже дышать стало тяжело, и вообще – еще секунда, и она упадет в обморок, а Егор продолжал облегчать душу перед незнакомой женщиной:

– Я любил ее, очень любил, понимаете? Она была удивительная… Ее не стало четыре месяца назад, никто не знает, что случилось, она просто исчезла. У меня есть другая, давно, при жене еще была, но это все не то… Таких, как моя девочка, нет больше. Эта, нынешняя, вызывает только сожаление и раздражение. В ней нет взбалмошности, непредсказуемости, я не люблю ее и никогда не любил. Да и не смогу уже. Она ждет ребенка, а мне не надо от нее ничего и никого. Если бы я мог вернуть все назад, я никогда не обидел бы мою девочку, не упрекнул бы ее за то, что она заплатила за мою свободу своим телом. Я не ушел бы от нее, носил бы на руках, ветру дунуть не дал бы… Простите меня, что гружу вас этим, мне показалось, что вы поймете.