— Сын! — вдруг выдохнул он, танцуя кадыком. — Сын! — позвал он беззвучно, с мольбой, одними губами».

* * *

Сложилось так: если остаться там — сойдешь с ума. И если уйдешь оттуда — сойдешь с ума.

Я стоял у дома и смотрел на окна своей квартиры.

Пошарил в обоих карманах, обнаружил что-то угловатое, пластмассовое, поленился извлекать, какое-то время думал, что же там такое, потом вспомнил — игрушка, купленная в магазинчике у Алькиного дома.

Я погладил игрушке шершавую пластмассовую спину и пошел сходить с ума домой.

Дверь была открыта, в кои-то веки…

Стянул ботинки. О, мои белые носки…

Услышал голос жены, она читала детям в большой комнате. Что читала, я не разобрал, но отчего-то пугаясь услышать азбучные истины про Лору и норку, скорей пробежал в ванную комнату.

Запустил там воду, поспешно разделся и сел на еще холодное дно ванны.

Сидел, пристыв задом, в брызгах. Потрогал лицо — вдруг почувствовал, что губы улыбаются, но какой-то странной улыбкой, будто бы я начал говорить «Ы», но забыл, как произносится этот звук.

Ноги начал подтапливать ледяной поток, кожа побелела, но так было даже лучше — совсем хорошо стало бы, когда б она вовсе облезла.

Через полчаса, в тех же трусах, которые я долго и подозрительно оглядывал, прежде чем надеть, и в полотенце на плече, что твой патриций, я вышел из ванной.

Мальчик и девочка уже расположились в своих кроватках и оттуда позвали меня.

— Сейчас, — пообещал я и заглянул, будто бы случайно, в комнату, где спали мы, взрослые.

Жена буднично смотрела в телевизор, но я видел ее затылок тысячи раз — это был другой затылок. Уже почти закрывая дверь, чтоб сбежать к детям, я остановил свое движенье и секунду стоял, решая, что же не так, в чем причина.

Рядом с женой лежал мой мобильный.

Входя в дом, я выложил его на полку для обуви и забыл там.

В мобильном были эсэмэски Альке и ее ответы.

— Как же ты живешь на свете? — спросила жена, не поворачивая головы.

Мне почему-то страшно захотелось одеться.

Я сунулся обратно в ванную, но там уже стояла дочь и пила воду из стакана.

— Я же говорил, что не надо пить из-под крана, — голосом, свалявшимся как шерсть, попросил я.

Она допила, аккуратно поставила стакан на край раковины и вышла. Я поискал взглядом брюки в ванной — тщетно.

В комнате раздался мерный стук.

Я осторожно открыл дверь ванной. На полу вполне себе обыденно сидела по-турецки жена с молотком, словно бы изготовившаяся колоть орехи. Перед ней лежал мой мобильный, уже с раздрызганным экраном.

— Выбью оттуда всех, — сообщила она отстраненно.

Под следующий удар я успел подставить ногу — угодило как раз по большому пальцу, с такой скользящей силой, что показалось, ноготь взвизгнул. Он сразу съехал куда-то набок.

Я успел получить молотком по колену и совсем небольно по животу, после чего инструмент оказался в моих руках.

Осмотрелся, словно выбирая, что бы такое забить в доме, раньше мне делать это не доводилось. Первый удар пришелся по зеркалу, второй по люстре.

В полутьме жена выбежала на лестничную площадку. Босиком.

Некоторое время я стоял так, выбирая, что бы еще поправить по хозяйству, но увидел двух выглянувших из детской комнаты птенцов. Они молчали и моргали.

— Я вам игрушечку купил, — постарался сообщить я по возможности спокойно, но голос сначала подпрыгнул, а потом распался на осколки.

— Какую? — спросил сын.

— Не знаю, сейчас посмотрю.

Я шагнул в прихожую, подобрал с пола туфли жены, раскрыл дверь и кинул ей вслед.

Нашел на вешалке свои брюки, у которых были вывернуты все карманы, кроме одного — где и лежала игрушка. Сжав ее в дрожащей руке, я пошел в детскую.

Включил ночник.

Присел на кроватку.

— Вот. — К игрушке потянулись сразу четыре ладошки.

Наконец и сам увидел, что подарил. Это была черная длиннорукая пластмассовая обезьяна.

— Папа, а как она… ну, говорит? — спросила дочь.

— Говорит? — я повернул черную обезьяну лицом к себе и вдруг вспомнил как: — Ы! Ы! Ы!

Утром в квартире по всем углам обнаружились плотные сгустки пустоты.

Поднимая зевающих детей, я эти сгустки старательно обходил.

Умывая сына в ванной, явственно ощутил, что кто-то стоит у плиты. Вышел, почти выбежал — никого, но конфорка зажжена.

Стал вспоминать: я зажег или нет — не вспомнил.

Грохнулся в ванной стакан, так и стоявший со вчерашнего дня, дочь пила из него. Теперь она же его и столкнула.

— Не двигайтесь! — заорал я, они уже оба стояли там посередь осколков.

— Пап, ничего? — всё повторяла дочь, когда я их под мышки, как спасатель на голубом вертолете, извлекал на чистое пространство. — Ничего страшного, пап?

Ничего страшного.

Ноготь вот только на ноге ужасно болит.

И липко все. Как же мне липко.

Поставил вариться на зажженную конфорку яйца в железном ковшике.

Сел то ли отрезать, то ли обмотать пластырем съехавший ноготь.

Вспомнил про стекло в ванной, встал, пошел искать веник.

По дороге вспомнил, как вчера кинул туфли на лестничную площадку, открыл входную дверь, наткнулся на кого-то из соседей. «…Не ваши туфли?..» — спросили меня приветливо. «…Не знаю!..» — почти выкрикнул я, захлопнул дверь, закурил, присев в трусах на пол.

Некоторое время смотрел на трусы, вспоминая то да сё.

— Люди не чувствуют стыда, — произнес вслух. — Если их никто не видит — не чувствуют ни малейшего.

Я вспомнил одни, потом другие, затем третьи свои дурные поступки — подлые, отвратительные, гадкие, — и в одну секунду стало ясно, что в том, где нас не застали, включив белый свет и указав пальцем, мы не раскаиваемся никогда. Спим со своей подлостью в обнимку: хоть какая-то живая душа рядом, хоть кто-то тихо греет душу. Убьешь ее — и кто останется поблизости до самой смерти?

Поднялся и пошел сквозь все сгустки пустоты к выкипающим на плите яйцам, к одетым во все вещи задом наперед детям, к разбитому зеркалу, чьи осколки, насвистывая, я смел вчера вечером в угол и забыл. Дети уже сидели возле, выбрав куски поострее, вглядываясь в свои расколотые отражения.

— Пап, а почему зеркало разбилось? — спросили они, когда я бережно извлек у них из лапок смертоносные острия.

— Муха летела, увидела другую большую муху и решила ее забодать…