Я кивнула, крепче прижала руку к боку, постаралась успокоить дыхание. «Это кто угодно мог быть. Сколько у них пациентов? Что там в брошюре написано – шестьсот двадцать? Или двести шестьдесят? Все равно, вероятность меньше процента».

– А ты, значит, здесь и остался. В городе живешь?

– Нет. В городе я только работаю. А живу в паре миль от Байли. Хороший район. Ну да ты в курсе.

Он вел себя так, словно я не теряла контакта с его сестрой. А я понятия не имела ни где она живет, ни чем занимается. Намеренно не наводила справки – незачем выпячивать неприятную правду: мы с Байли слова друг другу не сказали. С того самого дня.

«Коробка» в полицейском участке – вещь опасная. Имеет одну особенность – менять людей. Вынуждает наговаривать друг на друга. Становится вещественным, скрепленным подписью доказательством предательства.

– Ладно, Марк, – сказала я, – рада была с тобой повидаться.

Уже когда я открывала больничную дверь, он меня окликнул:

– Послушай, Ник…

Тон был не тот, который мне помнился. Таким тоном копы говорят.

– Ты что же – погостить приехала?

Я пожала плечами.

– Да так, дела кое-какие улаживаю.

Руки по-прежнему тряслись, я крепче стиснула документы.

Марк не стал спрашивать, зачем я здесь, кого навещаю.

Он и сам знал.

Едва закрыв за собой дверь, я бегом бросилась в палату.

* * *

Папа сидел на кровати, уставившись в стену, раскачиваясь взад-вперед. Дверь была открыта, но я все равно постучала. Он не отреагировал.

– Папа!

Он обернулся ко мне – и снова вперил взгляд в стену, продолжая раскачиваться. Еще пара минут – и совсем от реальности отрешится.

Непосредственной опасности не было. «Не кризис», возможно, думала заведующая; значит, незачем звонить Дэниелу, созывать консилиум, делиться своими соображениями. Пожалуй, и заведующая, и лечащий врач еще и довольны: как же, пациент не буйный.

По мне, лучше буйство, чем пустота в глазах. Папа не рвался обратно в адекватность; не сражался с безумием за каждый дюйм известного, не ярился на незнакомое. Папа решил сдаться.

Над кроватью висели фотографии – я и Дэниел, а также медсестры, врачи; все, кого папе не следовало пугаться. Все, кого следовало помнить. Папа смотрел на стену – но не на лица. Я встала поближе к своему изображению. На фото волосы у меня были подстрижены более коротко, я улыбалась, папина рука лежала на моем плече. Фотографировали в этой же палате, год назад, в тот день, когда папу сюда привезли. Просто не нашлось наших совместных снимков, где я – взрослая. Внизу было написано Дэниеловым почерком: «С дочерью, Ник».

Папа продолжал раскачиваться. Теперь он еще и бубнил себе под нос какую-то абракадабру.

– Папа, – повторила я.

Он по-прежнему глядел сквозь меня.

Вдруг замер, замолчал, сфокусировался. И спросил:

– Это ты, Шана?

Я закрыла глаза. Открыв, увидела, что папа вновь принялся раскачиваться.

Мамина фотография на стене отсутствовала. Решение об этом далось трудно, мы с Дэниелом немало копий переломали. Чтó хуже: повесить мамино фото и вселить в папу надежду, что мама жива, или сделать вид, что мамы никогда и не было на свете? Об этом мы спорили весь вечер, а назавтра отвезли папу в «Большие сосны». Последнее слово осталось за мной. Потому что я знала: хуже – чувство утраты. Понимание, что ты владел чем-то – и вот его у тебя отняли. Насовсем.

Я вышла в коридор, где били по глазам флуоресцентные лампы, где их жужжание заглушало голоса из соседних палат.

– Послушайте, – обратилась я к первой попавшейся женщине.

Она была в обычной одежде, не в медицинской униформе. Распущенные волосы, птичье личико. Но я ее узнала – видела ее в прошлый раз. Она вздрогнула, натянула улыбку. Я успела схватить ее за локоть.

– Послушайте, что вы с ним сделали?

Может, я непозволительно сильно вцепилась в нее, или взгляд у меня был слишком решительный – только она заморгала и выдала:

– Сейчас сброшу сообщение лечащему врачу.

– Нет, мне нужна Карен Аддельсон, – отрезала я.

Я представила, как бы повел себя Эверетт; старалась подражать ему, поэтому сказала не «миссис Аддельсон», а «Карен Аддельсон».

– У нее важная встреча.

Будь здесь Эверетт, он бы Карен Аддельсон с любой встречи выманил. Причем так бы сцену разыграл, что эта, с птичьим личиком, сама бы свои услуги по выманиванию предложила. «Ой, да миссис Аддельсон совсем скоро освободится! Проблема возникла, да? Погодите, я загляну в кабинет, может, она выйдет на минуточку».

– Мне необходимо поговорить с Карен Аддельсон, – сказала я.

– Я дам ей знать, как только будет можно.

– Не «как только», а немедленно. Сию минуту. Признавайтесь: у моего отца были посетители? Поэтому он сейчас на кровати раскачивается? Это вы называете, – я вскинула руки, изобразила пальцами кавычки, – «исключительной заботой о пациентах»?

Она покраснела до корней своих распущенных волос.

– Хорошо. Посидите пока в приемной. Я соообщу миссис Аддельсон, что вы желаете ее видеть.

Она деловито пошла по коридору, я последовала за ней.

– Что здесь понадобилось полиции?

Она чуть не споткнулась на ровном месте; через миг продолжила движение.

– Не знаю. Копы нагрянули примерно час назад…

– Так их что, несколько было? Или всего один – Марк Стюарт?

Она остановилась возле кабинета заведующей, взглянула на меня с удивлением.

– Всего один.

И закашлялась.

– С виду азиат? – напирала я.

Она снова покраснела, словно, сказав «азиат», я грубо нарушила правила политкорректности.

Просто парень. Замкнутый, угрюмый подросток. Марк.

– И вы позволили ему допрашивать моего отца? Я вас к персональной ответственности привлеку, если папа… – в один жест я попыталась вместить и свои эмоции, и папино состояние, – если ему станет хуже.

Она указала мне на кушетку, сама уселась за стол.

– Я была на своем рабочем месте, мисс Фарелл. Я понятия не имею, что там у них произошло.

С этими словами она сняла телефонную трубку, нажала кнопку, выдала:

– Тут в приемной дочь Патрика Фарелла.

Не прошло и минуты, как дверь кабинета распахнулась, и Карен Аддельсон, рассыпаясь в извинениях, стала выпроваживать супружескую чету. В следующий миг она простерла руки ко мне.

– Николетта! Прошу вас, входите.