24.11.1961

– Уйти, что ли, к Завадскому? – сказала вчера сестра. – Ирина советует.

Я уже научилась различать нюансы. – «Завадский» – то это знак расположения, «Юрочка» – снисходительное, «Юрка» – недовольство. Для меня это выглядит так – «Беллочка» – «Белла!» – «Белка».

– Он ведь, если положить руку на сердце, человек неплохой, просто его иногда заносит…

А кого из нас не заносит? Сестру не заносит? «Ой, не рассказывайте мне про лепельских евреев, я сама оттуда!» – говорила в таких случаях мама. Всех заносит, только одних редко, а других по семь раз в день, и в обычные дни, и по праздникам.

– А так он добрый, может помочь человеку без всякой выгоды для себя. Однажды один из его учеников откусил нос своей любовнице…

– Откусил нос?! – ужаснулась я. – Ты рассказываешь мне пьесу?

– Я рассказываю тебе жизнь! – строго поправила сестра. – Один из студентов театрального института откусил… точнее – укусил за нос свою любовницу, причем иностранку, чешку или польку, не помню уже. Укусил до крови, ей швы накладывали. Это случилось лет десять тому назад, где, уже не помню, кажется, в ресторане. Студент приревновал свою девчонку к кому-то, и они начали ссориться. Подробностей я не помню. Обезумев от ревности, он укусил ее за нос. Прокусил до крови, хорошо еще, что не откусил совсем. Тогда его непременно осудили бы за попытку людоедства. А так – обошлось. Завадский принял личное участие в судьбе этого оболтуса, ходил к пострадавшей, просил смягчиться и не настаивать на наказании, это же телесные повреждения, за такое сажают. Ходил сам, приводил оболтуса, умолял, и, в конце концов, она уступила, не стала настаивать на наказании. Отелло остался на свободе и даже закончил институт. Но любви пришел конец…

– Еще бы! – сказала я. – Какой ужас! Как можно любить человека после такого!

– Всякое бывает, – возразила сестра. – Правда, нос на моей памяти пытались откусить всего раз.

Ощущение, что сестра надо мной подшутила, не покидало меня. Сегодня я спросила у Нины, в самом ли деле имела место подобная история. Нина подтвердила, что все это чистая правда, и даже пообещала при случае показать мне этого «оболтуса», который давно остепенился и работает «на эстраде». Меня умиляет то, как сестра и все ее окружение произносят слово «эстрада». В их тоне и снисхождение театральных актеров, и сочувствие, и некоторое отчуждение – это тоже искусство, но не классическое. Но без эстрады было бы так скучно жить. Нельзя же всю жизнь жить одной классикой.

26.11. 1961

Мне неинтересны люди, похожие на шарманки, люди, которые все время говорят одними и теми же словами на одни и те же темы. Уже при третьей встрече это начинает утомлять. Особенно нехорошо, когда такие люди есть среди соседей. С соседями приходится видеться чаще, чем с знакомыми, некоторых встречаю по два раза на дню. И всякий раз слышу la même chanson[80]. У каждой шарманки – своя мелодия. Одна-единственная. С. жалуется на то, что ее муж «вечный неудачник». Л.А. страдает без мужчины не только духовно, но и физически (я бы на ее месте давно решила эту проблему). М.И. нахваливает Малый театр (явно надеясь, что я передам его слова сестре и ей это будет неприятно). К. жалуется на то, что муж ей изменяет, и говорит до тех пор, пока ее хмурая родственница (никак не пойму, кто она ей – старшая сестра, тетка?) не уведет ее. Л.Н. жалуется на очередного любовника. Н.В. раздражает меня бесконечным повторением одной и той же шутки, он, якобы приняв меня за сестру, назначает мне вечером свидание или говорит нечто фривольное, а потом театрально удивляется: «Ах, это вы, Изабель! Прошу прощения!» Изабель – это не по-русски и не по-французски, это parler français a la Berditchev[81], как говорили раньше. Сестра моя не такая. У нее есть любимые темы, но она не любит повторяться.

30.11. 1961

– К нам сегодня приезжал какой-то начальник из управления культуры, – рассказывает сестра, вернувшись из театра. – Собрали всех в зале, на сцене сделали президиум из трех болванчиков и одного начальника. Ну и невежда. Митрофанушка Митрофанович Митрофанов! Начал расспрашивать нас о наших творческих путях, вехах и достижениях. Я упомянула, что когда-то, в юности, играла итальянскую певицу в пьесе Шелдона, а он наморщил лоб и спросил: «А разве в «Школе злословия» есть итальянская певица?» И усмехнулся гаденько, давая понять, что поймал меня на лжи. Как тебе такой цимес? Он путает Шелдона с Шериданом и еще ловит меня на лжи! Мне захотелось отомстить. «Простите, – говорю, – склероз. Это я в «Короле Лире» итальянку играла». Краем глаза наблюдаю за нашими – кто губу закусил, кто сморкаться начал, а этот невежа лобик разгладил и сказал: «То-то же!» Строго так сказал, разве что пальцем не погрозил. Люди! Покажите мне итальянскую певичку в «Короле Лире»! Я на край света дойду босиком, чтобы увидеть ее! И такие люди делают вид, что руководят культурой! Его не то что к культуре, его к физкультуре подпускать нельзя – все завалит! Помню, как в Сталинграде один такой комиссар от культуры путал Гомера с Гоголем, а когда его поправляли, говорил, не смущаясь: «А, одно говно!» И такие люди учат нас репертуару и всему прочему! Если бы на сцене висело бы ружье, то я из него немедленно бы застрелилась, так тошно мне было сегодня на этом дурацком собрании!

– Почему так? – недоумеваю я. – Почему бы не руководить культурой культурным людям. Неужели Хрущев не понимает, что так будет лучше?

– Считается, что культурой может руководить любой дурак, – серьезно, не шутя, ответила сестра. – Промышленность, шахты – это серьезно, а культура – пустяки. Поэтому всех проштрафившихся из других отраслей бросают на культуру!

«Бросают на культуру» – какое оригинальное выражение. Только правильнее было бы говорить «бросают в культуру», потому что такие люди, как камень, их бросают в культуру, как в стеклянную витрину. Во всяком случае, у меня такое впечатление.

01.12.1961

Первый день зимы, моей второй зимы здесь. Дома. Смешно! Старая еврейка, родившаяся в Таганроге и изрядно поскитавшаяся по белому свету, считает своим домом Москву. Нечему удивляться, это жизнь. Моя жизнь и мой дом, к которому я неожиданно быстро привыкла. Сегодня хочется делать и говорить только хорошее. Жаль, что Nicolas уехал «на промыслы», так он называет поиски старинных предметов по деревням и маленьким городишкам. У него талант – он хороший реставратор и, кроме того, умеет находить среди всякого хлама по-настоящему интересные вещи. Очень мечтает найти нечто крайне ценное, что позволит ему уйти на покой и заняться живописью для своего удовольствия. Приходы Nicolas в отсутствие сестры из чего-то неловкого превратились в естественное. Настолько, что сестра мне говорит: «Меня не будет до полуночи, зови Своего (мне ужасно не нравится это слово, но я терплю) и радуйся». Я зову и радуюсь, ведь жизнь дана человеку на радость.

02.12.1961