«с древнего рукописа российского». Однако Ч. Миятович, приводя многочисленные выписки из этой рукописи, вполне убедительно доказывает, что ее оригиналом явился переписанный кем-то из русских текст сербской повести. Последнее подтверждается орфографией, языком, а главное — особенно ярко выраженной в этом списке просербской тенденциозностью. Источниками «Повести о Скандербеге-Черноевиче» Миятович считает сочинения известных уже нам авторов — современников Скандербега: Паоло Анджело, которого Миятович отождествляет с Антиварино и цитирует по публикации Биемми, Франко и, главным образом, Барлетия. К ним составитель сербской повести, по мнению Миятовича, прибавил от себя многочисленные сведения по истории Сербии, стараясь всемерно подчеркнуть роль своего народа в борьбе Скандербега с турецкой агрессией.[341]

П. А. Ровинский в своей книге высказался за необходимость издания «Повести о Скандербеге-Черноевиче» по списку Публичной библиотеки с восполнением имеющихся в нем многих пропусков по цетиньскому списку, и это было сделано в 1906 г. П. А. Лавровым в приложении к его рецензии на труд П. А. Ровинского.[342]

Следует заметить, что отождествление Скандербега с Черноевичем проведено в этой повести чрезвычайно поверхностно, непоследовательно и запутанно, что бросается в глаза уже в заглавии: «Повесть о Скендербегу-Чрноевику, а в святем крещении нареченом Гиоргу». Здесь явная несообразность: современником и участником борьбы Скандербега с турками был, как указывалось выше, Стефан Черноевич, а не его внук Георгий — последний из светских правителей Черногории (после его удаления страна стала управляться духовными лицами — своими православными митрополитами). Ни с султаном Магометом II, ни тем более с его отцом Георгий Черноевич воевать не мог, так как родился гораздо позднее. Путаница произошла, очевидно, из-за совпадения имен Скандербега и его внучатого племянника.

В дальнейшем изложении «Повести о Скандербеге-Черноевиче» следы поверхностного и поспешного отождествления этих двух лиц обнаруживаются без особого труда и в значительном количестве. Так, например, в перечне языков, которые изучал Скандербег, наряду с «словенским» указан «арбанашский», т. е. албанский; изучать его Скандербегу, природному албанцу, было так же излишним, как Черноевичу — славянский язык.[343] В посланиях и грамотах Скандербег последовательно называет себя «князем арбанашским», т. е. албанским, кем никто из Черноевичей никогда не был. При перечислении городов, отвоеванных Скандербегом у турок, говорится, что большинство из них принадлежало его отцу; однако ни один из этих городов никогда не принадлежал Черноевичам.[344] Наконец, свою предсмертную речь к сыну Скандербег начинает так: «Сыну мой возлюбленный Иване! Аще господь бог даст тебе отечество твое, землю нашу Албанию...».[345] Такую фразу также не мог произнести кто-нибудь из Черноевичей, так как Албания никогда не была их отечеством.[346]

Все эти явные натяжки при приспособлении биографии Скандербега к какому-то из Черноевичей не снижают, однако, выдающейся историко-литературной ценности южнославянской версии биографии народного героя Албании. Ценность эта заключается в том, что на славянской почве книге Барлетия была придана прежде всего определенная и достаточно ярко выраженная публицистическая направленность, бросающаяся в глаза с первых же строк этого произведения: «О неразумнии грци и несовршении разумом на последныа дни! О преждьних своих разумех и храборствиих хвалящеся над другие народи, в последок неразумнейших от всех язык явилися есте сущих на земли...».[347] Так резко упрекает автор южнославянской повести греков за то, что они в свое время помогли султану Мурату в его борьбе за престол и тем самым вырастили его «на свою погибель».

Выраженная с самого начала тенденциозность южнославянской повести, отсутствующая у Барлетия, не случайна: она может быть объяснена только тем, что это произведение создавалось в условиях жестокой борьбы с турками, в состоянии которой находились народы Балканского полуострова, за исключением греков, еще долго спустя после завоевания турками Албании. Барлетий же издал свою книгу в Италии, связанной с Турцией довольно сложными взаимоотношениями, в которых преобладал страх перед турками и опасение чем-либо раздражить султана. Отсюда та заметная сдержанность, которую проявляет Барлетий не только в отношении к грекам, но и в описаниях турецких нашествий, сопровождавшихся в действительности грабежом, насилием, истреблением и массовым угоном в Турцию не только пленных, но и мирных жителей. Обо всем этом Барлетий — очевидец захвата турками Шкодера и других городов — не мог не знать.

Еще меньшие возможности были у Барлетия для показа в своей книге двурушнической, подчас прямо предательской политики итальянских государств, особенно Венеции, по отношению к Албании: ему, нашедшему приют в Италии, об этом также говорить было неудобно.

Наконец Барлетий, служитель католической церкви, совсем уже не мог показать соответственно исторической действительности отношение к Скандербегу высшего католического духовенства; эти отношения отмечены стремлением римских пап использовать национально-освободительную борьбу албанского народа в интересах католической церкви. Для этого папский престол постоянно обещал материальную поддержку Скандербегу, но, как правило, не выполнял своих обещаний.

Все эти причины, заставившие Барлетия быть умеренным в характеристике агрессивной политики Османской империи и умолчать о подлинном отношении к Скандербегу итальянских феодалов — духовных и светских, не существовали для автора южнославянской повести о народном герое Албании. Поэтому он не только акцентирует и разъясняет некоторые намеки Барлетия, но многое добавляет от себя. Эти добавления автора южнославянской повести, его трактовка борьбы албанского народа с турецкой агрессией и образа Скандербега отличаются от добавлений западноевропейских авторов к книге Барлетия не только своей антигреческой и антитурецкой направленностью, но и использованием иных источников. К этим источникам относятся прежде всего рассказы и предания славянских народов о некоторых исторических событиях времен Скандербега, о некоторых лицах, его окружавших или ему противостоящих. Отсюда в южнославянской повести более четкая, чем у Барлетия, характеристика турецких султанов, их полководцев, союзников Скандербега и, наконец, его самого. Кроме того — и это главное — в славянской повести дана более четкая и более соответствующая действительности картина общего соотношения сил в борьбе народов Балканского полуострова с турецкой агрессией.

Все сказанное лучше всего иллюстрируется одним примером — описанием в южнославянской повести осады и взятия Константинополя турками в 1453 г.

Отсутствие описания этого события в книге Барлетия и в ее западноевропейских переработках весьма показательно. Для Барлетия, как и для большинства его современников — итальянских историков — падение Константинополя не являлось ни неожиданным, ни особенно крупным событием, так как было, по их мнению, уже давно предрешено и являлось «божьей карой схизматикам», т. е. отступникам от «истинной веры», какими считали католические писатели все народы православного вероисповедания.

Совсем иной отклик нашло это событие среди народов славянских стран: можно прямо сказать, что падение Константинополя потрясло весь славянский мир. И не только потому, что пал центр православной церкви и