Мед был спрятан около родника. Емеля достал кусок, отковырнул его ножом, который он носил на поясе, отправил прямо с лезвия в рот и зажмурился. Мед был пахуч, тягуч и свеж. Захотелось пить.

Как хорошо было идти, смотреть на деревья, слушать ставший привычным за восемь лет гомон птиц. Летних птиц еще не было, а были только зимние, даже весенние еще не появились, они появятся где-то в апреле или мае. Как хорошо было идти и знать, что за спиной его сторожит и ждет Дед, знать, что далеко и до последней спячки, которая наступит через пять лет, до боя с Даном, Джан Ши, Персом и Гордом, своим жертвенным отцом, до заколотого Деда, и как хорошо было ничего не знать этого вовсе.

Абсолютное незнание наступающего мгновения иногда дает ощущение счастья, знание и предвидение приносят горе, как и жизнь в пределах закона будущих причин, ибо человек сразу начинает жизнь во времени, истинно которого не будет, оно все равно реально будет не похоже ни на ожиданное, ни на предвиденное, ни на вспомненное.

Из-за ели вылетел и ткнулся в него с размаха брат, он чуть не сбил Емелю с ног, и хотя брат был двухлетним, вес его был больше Емелиного, но не так-то просто было сбить Емелю, он ухватил брата, и они оба покатились по снегу, подтаявшему и мокрому. Емеля крепко держал брата за шерсть и сел на него верхом. Тот лапами отталкивал Емелю, царапая его по холщевой обтрепанной рубахе, которую Емеле в прошлом году к дереву принесла Ждана; рубаха была вышита по вороту, по рукавам и подолу; везде, где могли в тело забраться плохие духи, была кайма с ромбами и конями, ворот украшало вышитое заклинание: Перуновы знаки вдоль всего ворота. Ждана сама вышивала. На холсте сером за зиму появились мокрые пятна от медвежьих лап.

«Ну, хватит», – сказал Емеля и медленно поднялся. Брат тоже встал, весело ворча, и стал лапами стряхивать снег со спины Емели, провел по волосам. «Хорошо». Подошел Дед. Дрозд спустился на плечо Емеле, белка прыгнула с ели, коснувшись его, на другое дерево.

Емеля пошел медленно, дать им было нечего. Но они ничего и не просили.

Наступил май, потом июнь. Емеля ходил к дереву почти каждый день. Но Ждана не приходила, она не пришла даже 26 июня, в день Купалы. И тогда Емеля сам отправился в Москву. В их домах уже жили люди других родов. Род, пришедший из Суздаля, бежавший крещения, оставивший свою землю и забравший с собой только песни, да веру, да Велесов огонь, – который теперь тихо жил в полусгоревшем, залатанном, жертвенном приделе Велесова храма, стоявшем недалеко от Успенской церкви, которую построил другой род, бежавший в Москву от ладожских волхвов и взявший с собой только песни, да веру, да икону Успенья, спасенную, по преданью, из сгоревшего цареградского храма, и храм этот был как раз на месте нонешнего храма Успенья в Кремле.

Емеля остановился на опушке, спрятался за толстой сосной и смотрел, как на горе, где сейчас Кремль, ходили люди в таких же, как на нем, полотняных рубахах, с деревянными ведрами на коромыслах, и носили воду. Скоро среди них он разглядел и Ждану. Она шла, тяжело ступая. Живот ее был округл. Очень смешно было смотреть на ее тонкие, стройные, длинные ноги и округлый живот, выпирающий из-под рубахи.

Словно ощутив на себе взгляд Емели, Ждана посмотрела в его сторону. Емеля чуть выглянул из-за дерева. Ждана остановилась. Поставила ведра. Кивнула. Потом заспешила. И через полчаса направилась к лесу, и Емеля обнял ее. И она прильнула к нему. Емеля животом почувствовал, как в чреве Жданы шевельнулось что-то живое.

«Емелюшка, – слезы медленно, как капли с сосулек, потекли по Емелиным щекам, – меня выдали замуж, Емелюшка, я теперь не твоя. Да ты все равно ничего этого не понимаешь, милый мой», – она потерлась щекой о его щеку.

«Мне ничего нельзя из-за живота?» – спросил Емеля.

«Ага, – сказала Ждана, – вот ужо рожу и приду».

«Я буду ждать, – сказал Емеля, – сколько надо, столько и буду».

Запахи и лето кружили голову Емеле: что еще за мысли у медведя в лесу – слава богу, еда да любовь. Он губами медленно и языком, как медведица медвежат, гладил Ждану.

«Ну, ступай, – сказала Ждана, – за мной могут прийти». Емеля провел рукой и ощутил ее запах.

«Ступай. Я приду, Емеля, что бы ни случилось, пока живы, я твоя, Емелюшка», – слезы были тонкие-тонкие и светлые, как роса на лугу рано.

Емеля ушел в лес, оборачиваясь. Ждана отправилась домой, опустив голову и глядя под ноги. Живот был тяжел, ноги шли медленно, трава была густа. И солнце стояло высоко.

Трава была густа, солнце стояло высоко, Емеля на бегу залез на дерево, потом бросился в речку, которая попалась ему на пути, – это была Неглинная, – переплыл ее, опять побежал, выхватил нож, на бегу бросил его в ствол сосны; нож ушел на половину лезвия, дерево втянуло железо и не сразу отпустило его. С размаху налетел на Деда, опрокинул его, схватил за шерсть, перевернулся, прыгнул на ветвь дерева и оттуда опять к Отцу, и ногами сбил его, и оба покатились. Отец был обескуражен, Емеля был буен, и через полчаса оба сидели на траве и тяжело дышали. Дед больше. Емеля меньше.

Июньские ночи делают стариков грустными, а в Емелином возрасте – буйными и радостными, можно любить весь мир, траву, деревья, небо, землю.

– Я люблю вас! – орал Емеля, когда бежал по лесу.

– Я люблю тебя, мое медвежье дерево, я люблю тебя, цветок иван-да-марья, я люблю тебя, полынь, я люблю вас, голуби и дрозды, я люблю вас, вода и воздух, я люблю тебя, небо! – И он брал небо в охапку и целовал его, и чувствовал на своих губах, как кололись звезды, как холодила язык луна, как жгло солнце, и молоко Млечного Пути текло у него по подбородку. Вы все – мои, а я – ваш, и придет час, я возьму эту землю и переверну ее так, как вчера перевернул камень.

– Кончай, – сказал Дед. – Не сходи с ума. Отпусти небо.

– Это моя жена, – сказал Емеля.

– У тебя все жена – и небо, и травы, и река, и гора. Ты многоженец, а это не по-медвежьи. У медведя один Бог – его предок, он – все: и земля, и солнце, и облако, и река, и травы. Ты их любишь как муж, я – как отец, поэтому ты и человек, хотя в тебе половина моей крови.

Емеля задумался. Он сел на траву и опять вспомнил Ждану и на пальцах ее запах.

«Вот, возьми кусок меда и запей его».

Но Емеле было жалко медом забивать запах Жданы. Он покачал головой.

«Пора поговорить, – сказал отец. – Ты живешь без закона. Как дерево в лесу, которое зависит от облака, солнца и дождя».

– Ты – мой закон, – сказал Емеля.

– Но солнце и дождь – это вечно, а я – нет. И к тому же деревья кривы, каждую минуту они поворачиваются к солнцу и теплу, сколько кривизны в них, столько было перемен погоды, столько дождей, столько осыпавшейся глины по берегам или густой травы. Не хочу, чтобы ты был крив, как они, в зависимости от моей жизни и смерти.

Я вижу, что ты вступил в пору, когда люди любят переворачивать камни, землю и звезды, когда им кажется, что это их, человеков, Бог назначил своими наместниками на этой земле, и у наместников нет другого занятия, как переворачивать бедную землю каждое утро, как переворачивают лепешку на сковороде. И что только у Македонского не получилось, а уж у Чингисхана, Тамерлана, Наполеона и Гитлера получится обязательно.