Он считал себя скульптором талантов. Лепил своих протеже, как из глины: их тела, их профили, вокальные данные, их понимание текста, эмоциональный настрой и, конечно, сексуальную податливость.

Его постель отнюдь не являлась «ложем набора в труппу» — ни в коей мере. Она была испытательным полигоном, где поведение оценивалось так же скрупулезно и беспристрастно, как в суде. И если испытуемый оказывался виновным в секундном колебании, хотя бы в малой доле неискренности или непокорности, на нем ставился крест.

То, что Джонатан выбрал Гриффина Кинкейда, поначалу знал только он один. Даже Роберт не догадывался. Во время постановки «Много шума…» Джонатан постарался ничем не выдать себя. И поэтому на репетициях Гриффину изо дня в день приходилось терпеть его прямые нападки и уничтожающие замечания: то у мистера Кинкейда голос звучит не так, то поза не та, то не хватает целостности, то недостает ума. Было ясно, что все это не более чем придирки. Но они не хуже шпор подхлестывали Гриффа.

Так продолжалось, пока март не перетек в апрель, а апрель — в май. Приближалась премьера; оба, и Джонатан и Гриффин, понимали, что «рождается на свет окончательная версия постановки» (такую пометку Джонатан сделал 15 мая на полях режиссерского экземпляра пьесы). Усилия были потрачены не зря.

А потом возник вопрос о следующем сезоне.

Джонатан должен был ставить «Ромео» и «Тщетные усилия любви». Гриффин понимал, что может рассчитывать на роли Меркуцио и Бирона. Кому же еще их давать? Не Эдди же Блиту! Абсурд!

В июне, вскоре после того как спектакль «Много шума» был показан и оказался грандиозным хитом, Гриффин получил приглашение на ужин в «Пайнвуд».

Джейн не позвали.

И это было настолько демонстративным, что Грифф понимал бесполезность любых объяснений. Дело было явно не в забывчивости — ее проигнорировали намеренно. И это могло означать только одно.

Поэтому Грифф принял приглашение, но ничего не сказал Джейн. Как получить, что хочешь, и не уступить?

Ему предложили постель.

Он отказал.

Джонатан достаточно милостиво принял отказ, только грустно улыбнулся и неопределенно махнул рукой.

Гриффина позвали вторично.

На этот раз июнь уже близился к концу — Грифф, согласившись поужинать, посчитал необходимым объясниться.

Гриффин не вилял, не искал отговорок. Напрямик заявил, что не может лечь в постель и заниматься любовью с мужчиной. Он сожалел, даже извинялся. Воздал хвалу «гению» Джонатана, поблагодарил за все, чему научился во время репетиций «Много шума», но сказал, что не может согласиться на столь внезапное и неожиданное предложение. (Он надеялся, что слова «внезапное и неожиданное» сойдут за шутливый экспромт. Но этого не случилось, они прозвучали чем-то заранее подготовленным — как оно и было на самом деле.)

Джонатан не терял времени даром. И отреагировал, по обыкновению, молниеносно.

Он получит Гриффина, иначе Гриффин не получит ролей.

Он отправился к Роберту. И начал ненавязчиво сетовать по поводу творческих возможностей Кинкейда: Клавдио — это одно, но Бирон — совсем другое. На Клавдио у него хватало закваски, а вот Меркуцио… тут нужен совершенно иной кураж…

Его тонко рассчитанные сомнения, подобно семенам, постепенно проросли и расцвели. К середине июля оказалось, что Гриффин может рассчитывать только на второстепенные роли — вполне приемлемые, но отнюдь не те, на которые он надеялся.

Роберт сообщил об этом Гриффину после воскресного дневного представления.

Грифф был потрясен. В голове возникла единственная мысль: «За что?» Затем: «Понятно!» И наконец: «О боже!»

Он не верил, что это может случиться.

Неужели они существуют — извращенно капризные люди, которые готовы погубить карьеру других из-за своих сексуальных прихотей? Но Грифф знал, разумеется, что подобное случалось сплошь и рядом. Власть есть власть, и те, у кого она в руках, пользуются ею. Просто, как апельсин.

Неделю назад Джонатан сделал последнее предложение: Соглашайся или больше никогда не всплывешь. Он уезжал в Филадельфию — кому какое дело зачем — и, если до этого времени Гриффин не даст положительного ответа, все угрозы превратятся в реальность.

А потом Люк перерубил телефонный кабель.

И все пропало.

Джонатан улетел в Филадельфию, не дождавшись звонка от Гриффина. А когда вернулся, встретился с Робертом. Тот попытался заступиться за Гриффа, но Джонатан был непреклонен. В конце концов они согласились, что Кинкейд не совсем готов к таким ответственным ролям. И еще решили подождать месяц, прежде чем утвердить другого исполнителя. Основным претендентом в труппе был Эдвин Блит — восходящая звезда и более сговорчивый человек.

Честолюбие. Старая история.

Или, по крайней мере, один из ее аспектов.

И вот в понедельник последовало новое завуалированное приглашение в «Пайнвуд».

Гриффин ответил «да».

5

Понедельник, 13 июля 1998 г.

— Ты куда?

— Ухожу.

— Дорогой, я не ребенок. Ухожу — это не ответ. Это — увертка. Я хочу знать, куда ты идешь? — Меня пригласили поужинать.

— Ты говоришь, как герой Сомерсета Моэма. Но если вспомнить, что мир его манер давно канул в лету, то все это почти смешно. По-твоему, я должна спрашивать: «С кем ты сегодня ужинаешь, дорогой?» И делать вид, будто не знаю. Будто я одна из тех глупеньких пресыщенных жен, которые пишут в своем дневнике: «Г отправился ужинать с З». Ведь это З, я не ошиблась? Или, уж совсем по-моэмовски, — Клэр? Крутить любовь с лучшей подругой жены — очень в духе его древних историй.

— Все? Закончила?

— Нет, Грифф. Я никогда не закончу. Я сильная — пойми это раз и навсегда. Неважно, сколько все это продлится, — я твердо намерена дождаться конца. И конец наступит. Ты сам положишь этому конец. Хочешь, скажу, каким образом? Ты вырастешь. Просто однажды вдруг появится взрослый человек.

Гриффин пытался натянуть брюки и при этом не упасть. Он застрял одной ногой, и, как ни пропихивал ее, она не пролезала в штанину.

— Хочешь ножницы? — предложила Джейн, глядя на его усилия. — Быстро освободишься. Словно прорубишься через лесной подрост. — И добавила: — Подрост — хорошее слово. Может обозначать не только непроходимую чащу, но и неспособность человека двигаться вперед. Кто-то перерастает незрелость. А кто-то — нет: барахтается в подросте, в собственной юности, застряв одной ногой.

— Господи, Джейн!

— Господи, Джейн. Это все, что ты можешь мне сказать?

— Да! Все! Ты мне осточертела! Оставь меня в покое!

— Вот как? — Джейн, прислонившись к косяку в спальне, крутила в руке стакан с вином. — Хорошо одно: мне не приходится говорить тебе то же самое.