— Я не люблю слова.

— Может быть, потому что ты не умеешь говорить? Язык — тончайший инструмент, им тоже надо уметь пользоваться.

— Я умею говорить, я тебе и не только тебе это докажу.

— Каким образом?

— Самым непосредственным: «Другой же встал и стал пред ним ходить. Сильнее бы не мог он возразить». Я буду «ходить», устрою семинар по теории общения, на котором попробую пробиться в подсознание напрямую — сплошным неделимым потоком речи.

— Ну вот я же сказал, что ты не умеешь говорить. Ты, конечно, можешь ссылаться на Пушкина, но в данном случае классик сел в лужу. «Хвалили все ответ замысловатый. Но, господа, забавный случай сей другой пример на память мне приводит: ведь каждый день пред нами Солнце ходит, однако ж прав упрямый Галилей». Этот «другой пример» не опровергает движения как такового, даже движения Солнца не опровергает, как намекает классик. Галилей прав не в том, что Солнце «не ходит», а в том, что движение относительно. Ответ Диогена, который «ходил», Пушкиным не опровергнут и даже не поставлен под сомнение, он этот ответ просто не понял.

— Не цепляйся к словам.

— Но ведь мы же говорим именно о словах, которые ты почему-то отвергаешь, считая их недостаточными и ложными.

— Я заставлю слова звучать нелинейно. Вот, например, ты замечал, что в повседневных разговорах слова звучат не так и значат не то, что, например, в прозе. В живой речи возникает множество грамматических нарушений, необоснованных инверсий, случайных повторов, вводных слов, противоречий и так далее. Это происходит потому, что человек воспринимает не последний полученный символ или слово, а некий речевой объем длительностью, может быть, десяток секунд, и все слова, произнесенные в этот промежуток времени, звучат одновременно и воспринимаются одновременно. Господина Журдена обманули — он никогда не говорил прозой, прозой говорил Мольер.

— То, что ты говоришь о естественной речи, очень напоминает стихи. Выходит, Журдена действительно обманули — он, как и любой другой человек, всегда говорил стихами.

— Может быть, ты прав. Я буду называть такой речевой сгусток плетенкой, потому что при обмене репликами внутри сгустка одновременно звучат слова всех собеседников. Так у Бестера говорят эсперы. Получается, если мы будем тренировать спонтанный речевой поток, мы хотя бы отчасти сможем представить себе, что такое телепатическая перцепция.

— Не нервничай. Все фигня, кроме пчел.

— Я не люблю мед.

— А я очень люблю. Ну что ж, попытайся. Наверное, это любопытно, но я не буду участвовать в этих твоих странных играх.

— Почему?

— Потому что я предпочитаю смысловую ясность.

— Ясность — это одна из форм полного тумана.

— Нет, по словам Бора, ясность — дополнительна истине.

— Я буду порождать речевые сгустки и исследовать их влияние на людей, рассматривать, как одни сгустки перетекают в другие, как они множатся, растут и гаснут.

— И это будут пузыри земли.

— Чужие слова?

— Это — Блок, который цитирует Шекспира.

— Ты всегда прячешься за цитатами, как за забором.

— Никогда не думал, что это плохо. Цитата есть цикада.

— Это уже цитатный маразм.

— Маразм крепчал по экспоненте на области своего определения.

— Бла-бла-бла…

— А не пошли бы вы на хер, любезнейший?

— Ну вот и поговорили.

Так начались Аркашины семинары.

Разговоры перед сном. № 5

Все четверо в своих постелях.

— Нет, господа присяжные, с вами определенно нельзя говорить серьезно. Что за страсть такая? Ни слова без подначки!

— Ну почему же, мы вполне можем. О чем желаете беседовать? О телепатии? О телепортации? Или о графе Калиостро?

— Может, лучше о бабах? Помню, приходит ко мне одна…

— Нет уж, херушки девушки. О бабах — это без меня и в другом месте.

— О, горькие слезы мои, уже и о бабах нельзя. А как же три темы, достойные мужчины?

— Это какие, простите?

— Как это какие? Голод, любовь и война.

— Это меня не интересует. Об этом не говорить надо, а пережить.

— Да, интересного немного, голая физиология.

— Лучше полураздетая.

— Пошли мы в поход. На Алтай. Поход тяжелый — двадцать семь дней по пятьсот грамм. Месяц без подкормки, все на себе. Больше мы бы не подняли, и так рюкзаки за сорок. У нас девушка была завхозом. У нее родители — серьезные походники. Отец ее спрашивает: «В поход идешь?» — «Иду», — отвечает гордая Наталья. «Завхозом идешь на пятьсот грамм?» — «На пятьсот грамм». Отец пожал плечами: «Съедят». Она не поверила. А зря. Едва не съели. Первые дни еще ничего, а потом начался жор. Голод такой, аж сосет все внутри. Грибы рвали и ели, когда и сырые и без соли. Так вообще они ничего — подберезовики, подосиновики и другие прочие. Грибов там — в общем, вам по пояс будет. Жри, пока не одуреешь. Но мы быстро одурели. Помню, увидели гадюку — там гадюк полно, плавают красиво, змеюги. Схватили сучья пострашнее и давай ее гонять. Бегаем и орем как ошалелые: «Колбаса уползает!» Девушки визг подняли, перепугались. Пришлось нашу «колбасу» отпустить. Они быстро ползают, вьють — и нет ее. В общем, жуть. Засыпаешь — и снится хлеб. Ничего не хочется — только хлеба. Это и есть настоящий голод. Мы по Катуни шли на кате. Остановились. Смотрим, домик такой невзрачный стоит. Двери открыты. А от кого там запираться? Людей нету километров на сто вокруг. Входим — и аж голова закружилась. Там на столе, на лавках — везде буханки, буханки, буханки… Может, рыбаки запас сделали, а скорее всего скотину подкормить. Мы как сомнамбулы к хлебу. А наш командир как заорет: «Не трожь! Не наше!» Мы остановились и обратно пошли. Только завхоз — наша Наташа — успела кусочек отщипнуть. И я вот до сих пор не знаю, прав он был или не прав. Ну съели бы мы пару-тройку буханок, ну что бы случилось? И мы бы сутки были сытыми, и пастухи бы не обеднели. Так, наверное, и выглядит рай — голод жуткий и вдруг целая избушка хлеба. Или ад — если хлеба не дают. А когда дошли до жилья, причалили. Поздно уже, магазин закрыт. Отправились по домам. Купили яйца, творог. «А хлеб?» — спрашиваем. Хозяйка отвечает: «Хлебовозка уже два дня не приезжала. Весь подъели». И тут видим, у крылечка стоит кулек с корками. «А это? Можно, мы у вас корочки купим?» Женщина смутилась даже. «Да это я поросенку приготовила. Вы так берите, не надо денег». Поросенок в этот день голодал. Мы все корочки сгрызли. Яичницу сделали. И вот ведь странно: поели, конечно, но как-то вяло. Желудки, наверно, ссохлись. Так что голод я пережил. Знаю.

— Ну, про любовь и войну я уж молчу — этого у тебя полно.

— Про любовь — не знаю. Бабы были, а любовь — это, наверно, что-то возвышенное — со стрельбой и поножовщиной. Да и не воевал я никогда.