1. Экономическое пространство и политическая территория

Понимая нацию как рынок, Адам Смит совершает важный концептуальный ход: он отделяет понятие «территории» от понятия «пространства». Вся предшествующая меркантилистская традиция основывалась на постулате о тождестве экономического пространства и политической территории. Территория была одновременно инструментом могущества и мерой богатства. По Смиту, экономическое пространство, в отличие от территории, не задано географически, оно конструируется. Именно в этой перспективе следует понимать его категорию «размеров рынка» [étendue de marché]. Размеры рынка определяются не внешними границами и пределами, они производятся изнутри, с помощью системы человеческих коммуникаций и локализаций. Именно благодаря этому у Смита появляется возможность рассматривать рынок как сеть, а уже не просто как место и разработать экономическую географию, которая отныне уже никак не будет связана с географией политической. По Смиту, вовсе не величина территории, но размеры рынка определяют богатство, поскольку разделение труда как двигатель процветания связано с величиной этого рынка. Смит, таким образом, осуществляет важнейшую инверсию в порядке отношений между естественной склонностью к обмену и разделением труда. «Поскольку разделение труда зависит от способности к обменам, – пишет он, – увеличение степени разделения труда всегда, как следствие, должно быть лимитировано размерами этой способности к обменам, или, другими словами, размерами рынка» (Richesse. Т. I, livre I, ch. III. P. 22–23)[116]. Из этого вытекает полностью обновленное понимание оснований могущества. Примечательно сделанное в той же перспективе высказывание Артура Янга: «...эффект от деятельности работников мануфактур, запертых внутри своих предприятий, для правительства аналогичен эффекту от увеличения территории» (Arithmétique politique. Т. I. Р. 401). Эта идея обнаруживается во всех дебатах той эпохи по вопросу размеров государств. В эссе «О численности древних народов» Юм одним из первых показал бесполезность чрезмерного расширения территории государства. Среди прочего этот тезис сделает весьма уязвимой позицию физиократов, поскольку те, рассматривая сельское хозяйство как единственный источник богатства, в конечном итоге остались узниками территориального анализа экономики. Галиани посмеется над ними в «Диалогах о торговле хлебом»: «У Женевы почти нет территории. Существует много других суверенных стран, у которых ее тоже нет. Следовательно, сельское хозяйство не составляет богатства этих стран?» (Dialogues sur le commerce des blés. P. 20). Артур Янг отметит в том же ключе: «Утверждать, что Голландия была бы более могущественной, если бы могла обеспечивать себя продуктами своей почвы, – притязание, не выдерживающее критики. Торговля сделала Голландию могущественной державой, гораздо более опасной, чем ряд других государств, которые обладают более протяженной и богатой территорией» (Arithmétique politique. Т. I. Р. 412). Это подводит нас к мысли о том, что настоящий разрыв между либерализмом и меркантилизмом характеризует не столько оппозиция между дирижизмом и laissez-faire, сколько различение между пространством рынка и географической территорией. С этой точки зрения Галиани действительно более либерален, чем Кенэ. Классическая история экономических учений в этой части осталась в плену у крайне узкого и в конечном итоге мало что объясняющего видения либерализма. Точно так же не очень продуктивным представляется рассматривать различие между либерализмом и меркантилизмом как простую инверсию отношений между двумя целями – политической мощью и экономическим богатством (в этом состоит тезис Хекшера).

Анализ, который разворачивает Смит, гораздо более радикален: он не ограничивается перераспределением экономических и политических факторов могущества. Сила Смита в том, что он приходит одновременно к экономическому пониманию политики и к детерриториализации экономики. В этом отношении особенно интересно то, как он рассматривает проблему колоний. Немаловажно, кстати, подчеркнуть, что глава «О колониях» – самая длинная в его книге. В том, что можно назвать колониальной иллюзией, Смит видит квинтэссенцию всех традиционных экономических воззрений, с которыми он борется.

С точки зрения Смита, колонии, как выражение могущества, заключающегося, среди прочего, в овладении новыми территориями, есть нечто практически бесполезное. В этом тексте, написанном незадолго до провозглашения независимости английских колоний в Америке, Смит провидчески встает на защиту древних греческих колоний. Он рассматривает учреждение удаленных колоний как естественный процесс с момента, когда население страны оказывается слишком большим для того, чтобы данная территория могла его прокормить. Это отделение от родины-матери делает колонию «освободившимся дитем», которое должно быстро стать «независимым государством». Он также признает, не афишируя этого, военную логику, которая господствовала в процессе учреждения римских колоний. Однако он ставит под вопрос полезность европейских колоний в Америке и Вест-Индии, появление которых не было «вызвано необходимостью», как в случае греческих и римских колоний.

По убеждению Смита, логика грабежа, которой следовали конкистадоры, быстро исчерпывает свои возможности. Отнять у туземцев все, чем они владели, было несложно – что и было сделано в течение нескольких лет, – но дело обернулось иначе, как только возникла необходимость разрабатывать месторождения. Доходы от налогов, которые европейские государства могли ожидать от таких учреждений, быстро истощились. С точки зрения Смита, польза от колоний в другом. Она связана главным образом с тем, что колонии открывают новый рынок: «Все эти страны (Европы), конечно, приобрели более обширный рынок для своего избыточного продукта и, следовательно, получили стимул для увеличения его количества» (Richesse. Т. II, livre IV, ch. VII. P. 212)[117]. Таким образом, по-настоящему выгодной оказывается не логика грабежа, но логика обмена. По Смиту, польза колоний состоит в том, что они расширяют пространство рынка. Именно люди, потребители, а не вещи, золото и природные ресурсы позволяют колониям увеличивать богатство Европы, поскольку они открывают новые горизонты для разделения труда. «В своем свободном и естественном состоянии колониальная торговля способствует увеличению в Великобритании количества производительного труда и в то же время никак не меняет направленности того труда, который ранее уже был здесь задействован. При естественном и свободном состоянии колониальной торговли конкуренция со стороны всех остальных наций не позволила бы, чтобы норма прибыли поднялась выше обычного уровня. Новый рынок, ничего не отнимая у старого, создал бы, если можно так выразиться, новый продукт для своего собственного снабжения, и этот новый продукт образовал бы новый капитал для новых производительных занятий, которым в свою очередь также не пришлось бы ничего отнимать у старых» (Ibid. P. 236)[118]. Вот почему Смит критикует неконкурентную, льготную торговлю метрополий. Более того, он видит в торговых компаниях, обладающих эксклюзивными привилегиями, символ меркантильной системы, которая разрушает баланс рынка и вызывает серьезные сбои в естественных механизмах распределения ресурсов. Таким образом, монопольное право на торговлю с колониями влечет за собой глубоко пагубные эффекты. Его единственная цель состоит в том, чтобы позволить одному социальному классу обогатиться за счет всей нации: «Единственная выгода, которую монополия приносит одному только классу, тысячью разных способов вредит общему интересу страны» (Ibid. P. 243)[119]. Действительно, эта монополия вовлекает в торговлю с колониями гораздо бульшую долю национального капитала, чем та, что была бы вложена в нее естественным образом, и наносит серьезный вред распределению этого капитала между разными отраслями промышленности метрополии. Если торговля с колониями иногда и была выгодной для нации, отмечает Смит, «то это отнюдь не в результате монополии, а вопреки ей» (Ibid. P. 238)[120]. Поэтому, на его взгляд, содержание колоний – ужасная политическая и экономическая ошибка. Европейские нации очень дорого платят за то, чтобы поддерживать в мирное время – и защищать в военное – присвоенную ими «угнетающую власть» (выражение Смита) над колониями. Высока политическая плата за колонии; и она тем более высока, что у нее нет реальной отдачи, поскольку торговля монополии ведет к перераспределению капиталов и доходов в пользу отдельного социального класса. «Все страны полностью получили на свою долю все неудобства, вытекающие из обладания колониями, – логично заключает Смит. – Что касается выгод, даваемых торговлей с ними, то их им приходилось делить со многими другими странами» (Ibid. P. 260)[121]. С точки зрения Смита, действительно преимущества, которые может получить та или иная нация от увеличения размеров своего рынка, не могут быть использованы ею только для собственной выгоды. Рынок производит всю полноту своих эффектов только тогда, когда он «принадлежит» всем. Именно в этом смысле Смит концептуально обосновывает радикальную детерриториализацию экономики. Его критика представляет собой убедительное развенчание колониальной иллюзии. В его словах нам слышатся иногда пророческие предостережения – например, когда он с пылом выступает против колониальной политической модели, которую Европа продолжит развивать вплоть до XX века. «Основание обширной империи с единственной целью создать народ, состоящий из покупателей и постоянных клиентов, – пишет он, – кажется на первый взгляд проектом, подходящим исключительно для нации лавочников. И однако, он почти не пригоден для нации, целиком состоящей из лавочников, но зато отлично подходит для нации, правительство которой находится под влиянием лавочников. Такие, и только такие государственные деятели способны воображать, что найдут какую-либо выгоду, используя кровь и богатства своих сограждан для основания и поддержания подобной империи» (Ibid. Р. 243)[122]. Единственная империя, с которой Смит может смириться, – это империя мирового экономического рынка, которая потенциально была бы способна вернуть народам общую идентичность в независимости от территориальных делений. Он мечтает о мире, который был бы перестроен продуктивной динамикой разделения труда, уничтожающего границы: «Если бы все нации придерживались либеральной системы свободного вывоза и свободного ввоза, то многочисленные государства, на которые распадается великий континент, уподобились бы различным провинциям одного большого государства» (Richesse. Т. II, livre IV, ch. V. P. 144)[123]. Универсалистская мечта, воплощавшаяся прежде в образе христианства, обретает благодаря Смиту новый облик и новую силу в радикально секуляризированном виде. Именно в этом смысле Смит также являет собой одну из форм завершения эпохи современности. Действительно, территориализация западного мира произошла в момент появления национальных государств. Эта территориализация выражала тогда необходимую форму эмансипации политики от религии в мире, где господствовала христианская культура, политически связанная с диффузной формой империи. Автономизация политического могла, таким образом, осуществиться только через учреждение маленьких закрытых пространств в глобально открытом мире. Детерриториализируя экономику, понимаемую как осуществление политики, Адам Смит возвращает западному миру его открытость, предвещая медленное, хотя и сложное, упразднение переходной фигуры – национального государства. Он – первый последовательный интернационалист. У этого нового открытого мира уже есть свои первые граждане, апатриды, каковыми являются торговцы: «Купец не обязательно должен быть гражданином в какой-нибудь определенной стране. Для него в значительной мере безразлично, из какого пункта вести свою торговлю, и самое ничтожное неудовольствие может побудить его перевести из одной страны в другую свой капитал, а вместе с ним и всю ту деятельность, которую питает последний» (Richesse. Т. I, livre III, ch. IV. P. 517)[124]. Физиократы, со своей стороны, выскажут сдержанную похвалу космополитизму. Лe Трон в труде «Об общественном интересе» (De l'intérêt social) будет говорить о торговцах как о «космополитичном классе», чье богатство не имеет «ни родины, ни границ».