Но в этот вечер пахать было не нужно. Приезжие, которых трактирщик не пустил в дом, заполонили гумно. Я был уверен, что нас недолго оставят в покое. И в самом деле, вскоре в наш импровизированный хлев пробрались мужчина и женщина. Мужчина, похожий на ремесленника, был немолод. Он громогласно рассказывал всем и каждому, что явился на перепись в Вифлеем, потому что он потомок вифлеемского царя Давида в двадцать седьмом колене. Ему смеялись в лицо. Чтобы получить пристанище, лучше уж ему ссылаться на свою юную жену: видно было, что она измучена усталостью, да к тому же на сносях. Мужчина набрал соломы из подстилки и сена с решетки в яслях и устроил между мной и волом временное ложе для молодой женщины.

Мало-помалу все разместились как могли, и шум затих. Иногда молодая женщина тихонько стонала, из ее стонов мы узнали, что мужа ее зовут Иосиф. Он утешал жену как мог, из его слов мы узнали, что ее зовут Мария. Не знаю, сколько часов прошло, потому что я, как видно, заснул. Проснувшись, я понял, что произошла какая-то огромная перемена, и не только в нашем убежище, но повсюду, можно, пожалуй, сказать, даже в небе, сверкающие лохмотья которого проглядывали сквозь нашу убогую крышу. Великое безмолвие самой длинной в году ночи окутало землю, и казалось, земля задержала ток своих вод, а небо — дыхание своих ветров, чтобы не нарушить этой тишины. Замерли птицы на деревьях, лисицы в полях, лесные мыши в траве. Орлы и львы, все, кто наделен клювом или клыками, дали им передышку и с голодными желудками бодрствовали, вперившись в темноту. Даже светлячки затенили свои фитильки. Время растворилось в священной вечности.

И вдруг в одно мгновение свершилось чудо. Трепет неудержимой радости охватил небо и землю. Шорох бесчисленного множества крыл свидетельствовал о том, что сонмы ангелов-вестников разлетелись на четыре стороны света. Соломенная крыша над нами озарилась сверкающим потоком кометы. Стало слышно, как звонко хохочут ручьи и величаво смеются реки. В Иудиной пустыне всколыхнувшийся песок защекотал бока дюн. Рукоплесканью терпентиновых лесов отзывались приглушенным уханьем совы. Ликовала вся природа.

Что же произошло? Да почти ничего. Из жаркого сумрака соломы раздался легкий крик — то был голос не женщины и не мужчины. То был слабый крик новорожденного младенца. И в тот же миг посреди хлева возник столп света: появился ангел-хранитель Иисуса, архангел Гавриил, который в каком-то смысле стал руководить всем происходящим. Впрочем, дверь тут же открылась, и, подпирая бедром небольшой таз с теплой водой, вошла одна из трактирных служанок. Не теряя времени даром, она опустилась на колени и обмыла ребенка. Потом растерла его тельце солью, чтобы кожа была здоровее, и, спеленав, протянула Иосифу, который в знак отцовской благодарности положил дитя к себе на колени.

Можно только восхищаться проворством Гавриила. Не в обиду многопочтенному архангелу будь сказано, весь этот год он ворон не считал. Это он объявил Марии, что ей предстоит стать матерью Мессии. Это он успокоил подозрения славного Иосифа. Позднее это он отговорит волхвов от намерения доложить обо всем Ироду и поможет маленькому семейству бежать в Египет. Но не будем опережать события. В настоящую минуту архангел взял на себя роль управителя, организатора празднества в грязном закутке, который он преобразил, как солнце преображает дождь в радугу. Он сам отправился будить пастухов в окрестных полях, вначале, сказать правду, их до смерти перепугав. Но, радостно смеясь, чтобы их успокоить, он объявил им великую и прекрасную новость и пригласил их в хлев. В хлев? Это очень удивило и в то же время ободрило эти простые души!

Когда они собрались в хлеве, Гавриил расставил их полукругом, а потом помог каждому по очереди, преклонив колено перед младенцем, высказать ему слова приветствия и пожелания. А этим молчальникам, привыкшим говорить только со своими собаками да с луной, произнести несколько фраз было делом далеко не легким. Они сложили у Яслей плоды своего труда — кислое молоко, небольшие головы козьего сыра, овечье сало, а также оливки из Галгала, тутовые ягоды, иерихонские финики, но не мясо и не рыбу. Они рассказывали о своих смиренных горестях, о болезнях, о насекомых, о животных, и Гавриил благословлял их именем Младенца, обещая им помощь и покровительство.

Не мясо и не рыбу, сказали мы. И однако один из тех пастухов, что пришли последними, принес на плечах четырехмесячного ягненка. Он опустился на колени, положил свою ношу на солому, потом выпрямился во весь свой громадный рост. И местные жители узнали Силу-самарянина, который, конечно, был пастухом, но в то же время и отшельником и пользовался у обездоленных славой мудреца. Он жил в полном одиночестве, в окружении только своих собак и стад, в пещере Хевронской горы. Все понимали, что Сила не зря спустился с безлюдных вершин, и, когда архангел знаком пригласил его заговорить, все навострили уши.

— Господин, — начал он, — обо мне говорят, что я уединился в горах из ненависти к людям. Это неправда. Не ненависть к людям, а любовь к животным превратила меня в отшельника. Но тот, кто любит животных, должен оберегать их от людской жадности и злобы. Я и вправду не похож на обычного скотовода, который продает свои стада на рынке. Я не продаю и не убиваю животных. Они поят меня своим молоком. Я делаю из него сметану, масло и сыр, но ничего не продаю. Я пользуюсь этими дарами в меру необходимости. Остальное, большую часть, раздаю неимущим. Если в этот вечер я откликнулся на зов ангела, который разбудил меня и указал мне звезду, это потому, что в сердце своем я страдаю не только от обычаев своих земляков, но и, что гораздо важнее, от обрядов своей веры. Увы, они восходят к далекому прошлому, едва ли не к началу времен, и, чтобы их изменить, необходима настоящая революция. Не совершится ли она этой ночью? Об этом я и пришел тебя спросить.

— Да, она совершится этой ночью, — подтвердил Гавриил.

— Вспомним тогда прежде всего жертвоприношение Авраама. Чтобы испытать Авраама, Господь приказал ему заклать единственного сына — Исаака. Авраам повиновался. Он поднялся с сыном на одну из гор в земле Мориа. Мальчик удивился: они захватили дрова для костра, огонь и нож — но где же жертвенное животное? Дрова, огонь и нож… Вот, господин, проклятые принадлежности удела человеческого!

— Будут еще и другие, — мрачно сказал Гавриил, думая о гвоздях, молотке и о терновом венце.

— Потом Авраам приготовил костер и, связав Исаака, положил его на плоский камень, который служил алтарем. И занес нож над белой шеей ребенка…

— И тогда, — перебил его Гавриил, — явился ангел и отвел его руку. Это был я!

— Это правда, добрый ангел, — продолжал Сила. — Но Исаак так никогда и не оправился от ужаса, который испытал, видя, как его собственный отец занес над ним нож. Голубоватый блеск лезвия ослепил его настолько, что он всю свою жизнь плохо видел, а под конец и вовсе лишился зрения, что позволило его сыну Иакову обмануть отца, выдав себя за своего брата Исава. Но не это тревожит меня. Почему не могли вы ограничиться этим предотвращенным детоубийством? Неужто было необходимо все-таки пролить кровь? Это ты, Гавриил, доставил Аврааму агнца, что был принесен во всесожжение. Неужто Бог не мог обойтись в то утро без искупительной жертвы?