– Чего ради? Не лучше ли честно признаться, как мне надоели кое-какие физиономии, кое-какие делишки, тупые разговорчики? И я в этом не одинок.

– Ты от меня устал? – спросила Джейн упавшим голосом.

– Что ты говоришь? – изумленно воскликнул Нильссон и выпрямился. – В чем дело, дорогая?

– В последние месяцы ты меня вниманием не балуешь.

– Не балую? Да, пожалуй, что нет, – рассеянно отозвался Нильссон и нервно забарабанил пальцами по крышке столика. – Да, я был занят.

Джейн, сделав глубокий вдох, проговорила:

– Скажу правду. Сегодня ночью я была с Иоганном Фрайвальдом.

– Фрайвальд? Механик? – выдохнул Нильссон и на несколько мгновений лишился дара речи. Джейн ждала. Нильссон продолжал барабанить пальцами по столу. Наконец он выдавил, не глядя на Седлер: – Имеешь право. Полное моральное право, в конце концов. Я не красивое молодое животное. Я… Я был… горд и счастлив… не могу даже передать, как я был счастлив, когда ты согласилась жить со мной. Ты меня научила многому такому, чего я раньше не знал и не понимал. Наверное, я был не слишком легким учеником…

– О, Элоф!

– Значит, ты бросаешь меня?

– Мы любим друг друга. – У Джейн все поплыло перед глазами. – Я-то думала, мне будет легко сказать тебе об этом. Я никак не ожидала, что тебе будет больно.

– Какое тебе дело до тонких чу… Нет, о тонкости тут и речи быть не может. Это понятие тебе попросту неведомо. А у меня есть гордость. Ты… – Нильссон снова взялся за табак. – Тебе лучше уйти. Вещи можешь потом забрать.

– Так сразу?

– Уйди! – взвизгнул Нильссон.

Седлер, всхлипывая, выскочила из каюты.

«Леонора Кристин» вернулась, что называется, в населенное звездами государство. Пролетев в пятидесяти парсеках от гигантского новорожденного солнца, она пересекла насыщенную газами область, окружавшую его. Атомы тут были сильно ионизированы, а потому захват протекал намного легче. Тау стремилось к недостижимому нулю, а вместе с ним – время.

У входа на палубу, где располагались общественные помещения, Реймонт помедлил. Стояла непривычная, гнетущая тишина. Первая вспышка интереса к спортивным занятиям успела угаснуть, и теперь они уже не пользовались популярностью. Экипаж собирался вместе только в часы общих трапез, а в остальное время ученые и члены команды предпочитали либо собираться небольшими компаниями, либо углублялись в чтение или просмотр фильмов, а кое-кто попросту спал, и как можно дольше. В принципе, Реймонт мог бы насильно заставить членов экипажа заниматься физическими упражнениями сколько положено, но просто не знал, как можно воодушевить людей, как их растормошить. Шли месяцы, и на корабле становилось все тоскливее. А еще более беспомощен стал Реймонт в осуществлении задуманного из-за того, что его несгибаемая жесткость нажила ему врагов. Уж слишком непререкаем он был во всем, что касалось неукоснительного соблюдения порядка.

Кстати, о порядке… Реймонт прошагал по коридору до двери комнаты гипнотерапии и распахнул ее. Все три кабинки, судя по горевшим на дверцах лампочкам, были заняты. Реймонт вынул из кармана ключ и осторожно открыл маленькие окошечки на дверцах – света они не пропускали, только воздух. Окошечки двух кабинок он тут же закрыл, а около третьей остановился. За темным стеклом гипношлема он разглядел личико Эммы Глассголд.

Реймонт пристально смотрел на Глассголд. Она безмятежно улыбалась. Без сомнения, она, как и многие другие члены экипажа, была обязана этому аппарату тем, что сохраняла выдержку и разум. Как бы ни украшали переборки цветами и драпировками, все равно корабль оставался кораблем – холодным, стерильным. В такой жесткой среде, не изобилующей подарками для органов чувств, человек неизбежно утрачивает ощущение реальности. Не получая привычного объема информации, мозг начинает восполнять недостаток впечатлений галлюцинациями, разум теряет рассудочность, и в конце концов человек становится безумцем. Таковы последствия полной сенсорной депривации. При длительном недостатке впечатлений последствия не так ярко выражены, симптомы развиваются медленнее, но во многом картина вырисовывается куда более разрушительная. Становится необходимой прямая электронная стимуляция соответствующих нервных центров. Это – с точки зрения неврологии. А с точки зрения воздействия на эмоции – долгие, яркие сновидения становятся заменой реальному опыту.

И все же…

Кожа у Глассголд стала какой-то дряблой, нездорового цвета. Экран с электроэнцефалограммой, укрепленный повыше шлема, говорил о том, что она дремлет и ее совершенно безболезненно можно разбудить. Реймонт нащупал кнопку отключения на панели прибора. Энцефалографические пики превратились в плавные волны, а чуть позже – в ровную линию. Экран погас.

Глассголд пошевелилась.

– Шалом, Моше… – пробормотала она. На корабле никого с таким именем не было. Реймонт отбросил назад колпак шлема. Эмма зажмурилась, словно не хотела просыпаться, потерла глаза кулаками, повернулась на бок.

– Ну-ка просыпайся, лежебока, – потормошил ее Реймонт.

Глассголд часто заморгала и испуганно уставилась на Реймонта. Часто, с присвистом задышав, она рывком села на кушетке. Реймонт мог поклясться, что видит, как в ее глазах угасает прекрасный сон.

– Пошли, – сказал он, протягивая ей руку. – Подальше от этого мерзкого саркофага.

– О нет, нет, – вяло запротестовала Глассголд. – Никакой он не мерзкий. Я была с Моше…

– Прости, но…

Плечи Глассголд затряслись от горьких рыданий. Реймонт с грохотом распахнул дверь кабинки.

– Ладно. Тогда пусть будет приказ. Выходи! И прямиком к доктору Латвале.

– Что тут, черт подери, происходит? – прогремел чей-то бас.

Реймонт обернулся. В дверном проеме стоял Вильямс. Он, видимо, проходил мимо, возвращаясь из бассейна, – химик был в чем мать родила и весь мокрый. Кроме того, он был не на шутку зол.

– Что, рукоприкладством занимаешься, коп? – взревел Вильямс. – До женщин добрался? И не стыдно обижать такую малышку?

Реймонт не тронулся с места.

– Правила пользования кабинками оговорены в уставе, – спокойно проговорил он. – Если же кто-то не повинуется правилам, приходится вмешиваться.

– Вот как? Всюду ты свой нос суешь, шпионишь за всеми. Нет, пора этому положить конец. С меня довольно!

– Не надо! – воскликнула Глассголд. – Драка ни к чему! Я виновата. Прошу простить меня. Я пойду.

– Черта с два ты пойдешь! – вскричал американец. – Стой где стоишь! Это твое право, защищай же его. Этот коп у меня уже вот где сидит! Пора его в чувство привести.

Реймонт, старательно выговаривая слова, произнес:

– Устав был написан не для того, чтобы в игрушки играть, доктор Вильямс. Переборщить с гипнотерапией – это еще хуже, чем вовсе не пользоваться ею. Сны превращаются в наркотик. И в конце концов человек теряет рассудок.