Огромный белый шатер накрыл безбрежное пространство дня, края его вихрились облаками.

– Это вот наш сплошняк, из красного дерева, – сказала Маша, – Красота! Пойдем посмотришь, – позвала его Маша, входя в стену.

Федот пройти не смог.

– Не пускает меня что-то, Маша! – сказал Федот.

– Эрлом! Пробей его сюда! – велела Маша, и Федот увидел знакомого человечка с прорезями вместо глаз, носа и рта.

– Боюсь, от шефа влетит, – проскрежетал Эрлом, и все-таки пошел на риск.

Послышалось странное шуршание, словно под куполом сминали газету, и странный народ стал просачиваться сквозь блестящую поверхность.

– Я – Дон Кихот КПСС, – представилась Федоту дама в черном костюме, облепленном значками.

– Не выступай, – оборвала ее Маша.

– Я боролась, борюсь и буду бороться за чистоту идеалов.

– Наша жизнь хороша лишь снаружи, – попытался урезонить ее Федот, но дама была не из тех, кого можно урезонить.

– Передайте соратникам, что ХVIII съезд комсомола прошел у нас без торжественного заседания.

– Передам, передам, – заверил ее Федот и отвел Машу в сторону.

– Если это государство Блаженных Душ, то, боже правый, куда нам, смертным, деваться?

– И на солнце есть пятна, – сказала Маша. – А мы тут всей шарашкой комедию «Зияющие высоты» поставили. Смеемся!

– Проехала ты мне Маша, по сердцу и оставила в нем глубокую вдавлину. А сердце старое – не отпружинит обратно. Я только с тобой целый, а без тебя словно на кусочки крошеный.

– Кристальненький! – преградила ему дорогу Клотильда.

– А вы-то как здесь? – удивился Федот.

– Лечусь от инфаркта, – сказала она, въезжая подбородком в нижнюю губу. – Эту Донкихотиху надо прирезать вот этим ножом!

– Свидание окончено, – проскрежетал Эрлом, и Федот трижды поцеловал Машу в обветренные щеки.

61. Выпьем за Федота Федотовича Глушкова.

– Христос воскрес, воистину воскрес! – брат Серафим осенил Федота крестом.

– Привет, привет, – хриплым простуженным голосом поприветствовал Федота Аркаша Штейн. – Мы только что с крестного хода и голодные!

Федот сел рядом с Серафимом, и опальный бард ударил по струнам в воцарившейся тишине.

– «Жизнь, хоровод ролей, – пел бард свою новую песню, – кончилась роль, погашен свет, да стало ли веселей?»

Брат Серафим разлил водку, Федот опрокинул стакан и закусил пирожком с консервированной вишней.

– Друзья! – сказал он, когда бард смолк. – Я, если можно так выразиться, попал с корабля на бал. Сегодня, в ночь тринадцатой луны, стены раздвинулись, и я стал свободен.

– За такое дело по второй, – сказал недобитый белогвардеец и поправил бабочку. – Господа! Выпьем за Федота Федотовича Глушкова, который, вопреки творящемуся бесчинству, обрел свободу! Ибо чем больше нас давят, тем сильнее становится противостояние злу. За свободу, за добро, за сострадание! Виват Федоту Федотовичу!

– Мы собрались в прекрасную ночь, – подхватил Федот, – ночь блаженных душ, не ведающих цели. До сегодняшней ночи я жил, поделив свою жизнь куриными перегородками на закутки: вот тут лагерь, вот тут – парочка воспоминаний, вот тут – Ника Самофракийская… И вот вошла она, альфа и омега моей жизни, и я весь целый, а это так странно… Я свободен, я задыхаюсь от свободы!

– Христос воскресе из мертвых, – перекрестились Серафим и его братья.

– Старик! Кого я вижу! – кивнув гостям, Клячкин бросился к Федоту и стиснул его в объятиях. – О нашем деле ни слова, – шепнул он Федоту на ухо. – Я это в эфир не пустил, так что пока помалкивай!

– Визу получил? – спросил Федот, и Клячкин кивнул.

– Еду, братцы, еду, еду, братцы, жить, эх да на чужбине серым волком выть, – пропел он под гитару. – Пока в самолет не сяду – ни грамма в рот не возьму.

– Тогда стриги меня, напоследок! – Ундина подала Клячкину ножницы. – Петька Бамль – как постриг, так и уехал! Головная боль, бесконечная головная боль!

– Ундина, – Аркадий взял из ее рук рюмку, – зачем ты напиваешься?

– А ты вывези меня, – сказала Ундина, – пить брошу. Мальчики, освободите помещение, мы здесь стричься будем.

62. Наш праздник продолжается! Известный литературовед, безногий старик с худым землистым лицом, лежал на софе в смежной комнате. Вокруг него и собралась теперь вся компания.

– Человек – это герой авантюрного романа, за ним закреплена роль, и он ее исполняет.

– Вы ставите человека в положение лицедея. Это ошибка. Играют, а не живут, только люди духовно ущербные, – подал голос из кресла-качалки брат Серафим.

– За Россию нашу, матушку-страдалицу, – пробормотал недобитый белогвардеец в пышные усы. – За Государя Императора!

– Наш праздник продолжается! – поддержал трезвый Клячкин. – Мы покажем Западу, чего мы стоим! Запад в тупике. В стране д’Артаньяна коммунисты получили сорок девять процентов голосов. Это после нашего кровавого опыта, после Архипелага! Еще Бисмарк сказал, что только дураки учатся на собственных ошибках. Бисмарка забыли, а этому кретину Марше в рот смотрят.

– Политика – дело грязное, – вмешалась молчаливая старушка, вдова погибшего разведчика. – Дай нам власть и вы развалите государство.

– Куда уж его разваливать! – вздохнул недобитый белогвардеец.

– Вы липутка, вы милый, – сказала старушка Клячкину, – но не обольщайтесь.

– Мы – пушечное мясо, мальчики для битья, – разволновался Клячкин.

– Какие рассветы, а-а-а, какие закаты, о-о-о! – тихо произнесла старушка. – Снег – это как советская власть – его убираешь, а он идет. То же и с дерьмом. Вам не приходилось работать ассенизатором? – обратилась она к Федоту.

– Нет, – Федот смешал вермут с водкой, – меня использовали как грубую рабочую силу. На мне пахали.

В ванной Федот подставил голову под холодную струю, вытер голову полотенцем. Из зеркала на него смотрело мятое, стариковское лицо.

63. День прибавляется на воробышиный шаг. Шум весеннего леса усыпил Тимошу, Федот поставил коляску так, чтобы его не разбудило солнце, и сел на березовый пень.

Отвечаю я цыганкам: «Мне-то по сердцу

К вольной воле заповедные пути,

Да не двинуться, не кинуться, не броситься,