22 июня (вечер). Провела весь день на кладбище, ее нет. Хотя она оставила знак – на могиле моих родителей стоит стакан, обыкновенный граненый стакан, пустой и чистый. Что она хотела этим сказать? Что скоро наступит праздник? Сын найдется? Но почему тогда стакан пустой? Налила бы туда хоть каплю чего-то: вина, чая. А то пустой стакан – это страшно. Я боюсь пустоты. Мой ад – пустота. Если Бог захочет наказать меня за грехи, он пошлет меня в ад. Но там – я это знаю – никакого огня, никаких сковородок. Одна пустота. НИЧЕГО нет.

26 июня. Я напрасно ждала ее на могиле несколько дней подряд. Она не приходит, хотя – мне кажется – вчера я видела ее на автобусной остановке. Она тоже заметила меня, подняла руку, остановила такси и уехала. Значит, она не хочет помочь мне, и надо добиваться всего самой. С чего же мне начать? Завтра поеду в роддом на Первомайскую, может быть, там сохранились какие-то бумаги.

27 июня. Сегодня утром ко мне в комнату вошла Нюра – никогда она не встает так рано! – и села напротив меня в кресло. Розовая, щеки горят. Ночи любви! Как бы не забеременела! Пусть, пусть, мне не до того!

– Мама, – говорит моя дочь. – У Яна есть друг, он очень хороший врач. И, между прочим, учился в Англии. Мы хотим пригласить его в гости. Ты согласишься с ним побеседовать?

– Я? – говорю я. – С чего бы это?

– Ну, – говорит она, а глаза становятся злые, как у волка, желтые (сейчас она мне покажет!), – мы думаем, что у тебя начинается депрессия…

– У меня? – ахаю. – Депрессия? Да ты что? Я отлично себя чувствую!

– Это неважно, – шипит она (вот-вот кинется и разорвет!). – Тебе нужно, слышишь? Тебе нужно поговорить с врачом!

Я посмотрела на нее, и вдруг меня стукнуло: неужели эта растрепанная злая баба лежала у меня внутри? И сосала мое молоко?

Она приподнялась с кресла и двинулась ко мне. Я зажмурилась.

– Ты что? – закричала она. – Ты думаешь, мы слепые? Мы же тебе помочь хотим! Ты обязана поговорить с врачом, обязана!

Я улыбнулась прямо в ее красное, раздувшееся от ненависти ко мне лицо.

– Хорошо, – говорю я тихонечко. – С врачом? А кто ему будет платить? У меня ведь денег-то – кот наплакал!

– Не бойся, – говорит она. – Это дружеский визит, это бесплатно.

Как бы они меня не упекли куда-нибудь! А что? Тогда им достается вся квартира! Все четыре комнаты! А-а, вот в чем дело! Как же я сразу-то не догадалась! Вот вам и диагноз! Депрессия, шизофрения, невменяемость еще какую-нибудь отыщут! Делать нечего, придется маскироваться! Хотите мне врача из Англии? Да ради Бога! Хоть из Африки!

Я быстренько выпроводила ее из комнаты, даже по плечу похлопала (горячая она какая-то, вся пылает), собралась, напудрилась и поеду сейчас на Первомайскую, в роддом, где родился мой олененочек.

Хорошо, что я взяла себе за правило все записывать. Так у меня в мыслях появляется порядок. Я ничего не упускаю. Еду сейчас на Первомайскую.

27 июня (полночь). Никто ничего не знает. Даже и разговаривать не захотели. Я просила, умоляла: «Посмотрите свои архивы! У вас же должны быть документы!» Послали меня почему-то в бухгалтерию. Я туда не пошла, а разыскала главного врача. Мальчишка совсем молодой, чуть старше моего. Глаза наглые, губы порочные. С такими губами только женщин осматривать! Сказал, что подобного «эпизода» просто не могло быть. Не бывает, и все. Если матери сказали, что ребенок умер, значит, ребенок умер. Я ему говорю: «У вас, наверное, тоже есть мама?» – «Нет, – говорит, – я сирота. У дяди воспитывался». Прикусила язык. Сирота! Поэтому он меня и не понимает! Спрашиваю его: «Вы врач, у вас в руках человеческие жизни (польстила сосунку!), помогите мне. Я мать. Сердце мне подсказывает, что ребенок жив. А сердце не ошибается. Куда мне теперь обращаться? Как его искать?» – «Подождите, – он весь сморщился, – подождите! А кроме сердца у вас какие основания так думать?»

Тут я замялась. Сказать, что у меня все сведения от их бывшей медсестры? И пусть тогда ищут в своих архивах, кто у них ассистировал на операциях двадцать пять лет назад! Или не говорить, не впутывать чужого человека? Хотя мне ведь так нужно ее найти, хоть бы фамилию узнать!

Я все-таки решила не говорить. Уехала домой. В метро рыдала. Никто на мои рыдания внимания не обратил. Да и то сказать: одна я, что ли, рыдаю! Придумала вот что: утром на кладбище, а вечером, попозже, опять в роддом. Найду там самую старую няньку, которая в этом роддоме всю жизнь прогорбатила (должна же быть такая!), и попробую ее разговорить. Опишу, как выглядит ассистентка. И вдруг мне повезет? На все деньги нужны. Эти старухи – они же нищие. Что она там получает?

28 июня. На кладбище – никого. Приехала опять в роддом. Няньки – ведьмы. Наконец нашла одну, самую старую. Она гладила пеленки. Подумать только – ничего не изменилось! Такие же вот пеленки – застиранные, в бурых пятнах, выдавали – по две на день – женщинам после родов, чтобы подкладывали в промежность. Неужели им до сих пор не разрешают белье в больницах? Наверное, нет.

Подхожу к этой бабке:

– Миленькая, вы здесь сколько лет работаете?

– Да увсю жись!

У меня сердце подпрыгнуло.

– Я разыскиваю подругу. Она была медсестрой в этой больнице.

– Ну? – рычит «миленькая». – А мне чего?

– Помогите мне ее найти! Вы ведь, наверное, всех помните! Я вам ее опишу.

– Делов у меня других нет – подружку тебе искать!

Достаю бумажку, сую ей в карман халата.

– Помогите, миленькая, в долгу не останусь!

У нее сразу другое лицо.

– Ну, какая она у тебя?

– Я ее молодой не знала, так получилось. Расскажу, какая она сейчас. По виду – лет пятьдесят восемь – шестьдесят. Узкие глаза, брови она выщипывает, росту среднего, волосы негустые. Голос хрипловатый. Нос широкий, прямой. Ходит очень быстро, почти бегает.

– Не знам, не знам, – говорит нянька. – Как ты толкуешь, так это Лена Потапова должна быть. Но она померла.

– Да вы что! – кричу. – Какое померла! Я ее неделю назад видела!

– Видела, – говорит, – так чего опять ищешь?

– Это, – отвечаю, – долго объяснять. А кроме Лены кто еще?

– Глаза, – спрашивает, – узкие? И сама такая юркая?

– Да, да!

– Ох, – тужится она. – Голову ты мне, женщина, ломаешь! Стара я для таких загадок!

Опять сую бумажку.

– Погодь, погодь, – говорит она. – Так тогда это Антонина. Точно! И голос хриплый, как у мужика! Ну? Антонина!

– А где она теперь?

– Теперь-то? Да она на пенсии. Мужа схоронила, в лифтершах сидит.

– Как мне ее найти?

– Не знаю, не знаю, – говорит нянька. – Она сама больная, людей боится, никого к себе не подпускает. Ей платить надо, чтоб она тебе дверь отперла.