Слишком был он унижен и опозорен.

Он поднялся и не торопясь направился обратно на площадь Санта Ана, мрачное его лицо казалось еще мрачнее от двухдневной щетины на подбородке.

Вдруг он почувствовал что-то неприятное в желудке и вспомнил, что ничего не ел уже целые сутки. Он зашел в бар, съел кусок тортильи, выпил рюмку каньи и после двух вернулся в пансион. До поезда оставалось полтора часа, вокзал Аточа был совсем рядом, он мог дойти туда пешком, а потом на электричке добраться до нужного ему вокзала Чамартин и потому спокойно собирал вещи: книжку Травена, чистую рубашку и грязную рубашку, которую он сунул в полиэтиленовый пакет. Туалетные принадлежности он завернул в рабочие штаны цвета хаки и положил все это в холщовую сумку. Надел теннисные туфли, а старые морские мокасины тоже упаковал. Каждое движение он делал с той методичной точностью, с которой когда-то прокладывал курс, хотя будь он проклят, если в этот момент в голове у него был какой-то курс: он просто старался сосредоточиться на том, что делает, чтобы не думать. Он спустился вниз, заплатил по счету и вышел на улицу с сумкой на плече. На площади, куда отвесно падал яркий солнечный свет, он прищурился и остановился, чтобы приложить руку к желудку, в котором камнем лежал тот кусок тортильи. Он взглянул в одну сторону, потом в другую и пошел дальше. Саркастическая ассоциация привела на ум «Ночь самбы в испанском порту». Там говорилось: сначала песня, потом вино, а в конце концов — одинокий плач гитары. Он просвистел полкуплета, сам не понимая, что делает, и умолк. Запомни, сказал он себе, и никогда больше в своей сволочной жизни не пой эту самбу. Он посмотрел на землю и увидел, что тень, бежавшая впереди него, тряслась, словно от смеха. Из всех недоумков мира — а, наверное, в мире их хватает — она выбрала именно тебя. Хотя это было не совсем так В конечном счете, это он ей навязывался, сначала в Барселоне, потом здесь, в Мадриде.

А ведь мышей никто не заставляет, прочитал он где-то. Никто не заставляет мышей куражиться и лезть в мышеловку А если еще точно знаешь, что в этом мире встречный ветер дует куда чаще, чем попутный.

Он дошел до угла, и вдруг из пансиона выскочила горничная и побежала за ним: сеньор Кой, сеньор Кой! Вас просят к телефону.

— Сволочи, — сказала Танжер Сото.

Она была девушка выдержанная, и в ее голосе едва слышалась легкая дрожь, нотка неуверенности, которую она старалась скрыть, произнося слова особенно четко. На ней еще был деловой костюм, юбка и жакет, она стояла, прислонившись к стене своей гостиной, сложив руки на груди, и, опустив голову, смотрела на тело Заса. По лестнице Кой поднимался с двумя полицейскими в форме, третий находился в квартире и укладывал в свой чемоданчик принадлежности для снятия отпечатков пальцев, его фуражка лежала на столе, из радиотелефона на поясном ремне доносился приглушенный шум переговоров. Со всеми предосторожностями полицейский осматривал квартиру. Полного разгрома не было — только выдвинуты ящики, сброшены на пол бумаги и книги, с системного блока снят кожух, провода отсоединены.

— Воспользовались тем, что я была на работе, — прошептала Танжер.

Кроме легкой дрожи в голосе, ничто не выдавало в ней слабости, она выглядела просто мрачной. Веснушчатая кожа побледнела, глаза были сухие, выражение лица твердое, пальцы впились в предплечья так, что побелели косточки. Она не отводила глаз от собаки. Зас лежал на боку с остекленевшими глазами, изо рта у него свисала ниточка белой пены, уже начавшей подсыхать. Полиция считала, что замок была взломан, а перед тем как полностью открыть дверь, преступники бросили собаке кусок мяса, отравленного каким-нибудь быстродействующим ядом, вроде этиленгликоля. Преступники знали, что искать и что они найдут. Бесполезного ущерба они не причинили, вынули бумаги из ящиков, забрали все дискеты и сняли жесткий диск с компьютера.

Действовали с точным прицелом. Профессионалы.

— Зачем было убивать Заса? — сказала Танжер. — Зас не сторожевая собака… Он со всеми хотел только поиграть…

На последних словах голос ее дрогнул, но она сразу же взяла себя в руки. Дактилоскопист закончил собирать свой чемоданчик, надел фуражку, попрощался и, перед тем как уйти, сказал, что за собакой приедут работники муниципальной службы. Кой запер дверь — он проверил: замок все-таки работал, — но поглядел на Заса и снова приоткрыл ее, словно запирать дом, пока в нем еще находится тело собаки, почему-то не правильно. Когда он направился в ванную, Танжер по-прежнему неподвижно, опершись на стену, стояла в гостиной. Он вернулся с большим полотенцем в руках и наклонился над Засом. Несколько мгновений он с нежностью смотрел в его мертвые глаза, вспоминая, как еще вчера пес лизал ему руку, как махал хвостом в ожидании ласки, какой преданностью и умом светились эти глаза. Внутри у Коя все сжималось — он испытывал глубокую печаль, жалость и в то же время неловкость от того, что его захлестнули такие ребяческие чувства, про которые любой взрослый давно забыл, или так он, во всяком случае, думает. Кою казалось, что с Засом он потерял недавно приобретенного молчаливого друга, одного из тех друзей, которых не ищут, потому что они сами выбирают тебя. Он думал, что такая печаль неуместна: он и видел-то пса всего пару раз, и у него не было никаких оснований верить в его преданность или горевать о его смерти. И все-таки он горевал, в носу и глазах пощипывало. Беззащитность, одиночество и неподвижность бедного пса он ощущал, как что-то очень личное. Может, Зас даже приветствовал своих убийц веселым помахиванием хвоста в ожидании доброго слова или ласки.

— Бедный Зас, — шепнул он.

Прощальным жестом он дотронулся до его золотистой головы и накрыл Заса полотенцем.

— Он умер в одиночестве, — сказал Кой.

— Все мы умираем в одиночестве.

Он провел у нее весь день и часть вечера. Сначала, когда муниципальные служащие уже увезли собаку, он сидел на софе и смотрел, как она ходит туда-сюда, наводя порядок. Он смотрел, как она молча складывает бумаги в стопки, ставит книги на полки, закрывает ящики, как стоит перед раскуроченным компьютером, упершись руками в бедра, и задумчиво оценивает нанесенный урон. Ничего непоправимого, сказала она в ответ на один из немногих вопросов, которые он задал ей в самом начале. Потом снова занялась уборкой, пока не привела все в порядок Под конец она опустилась на колени рядом с тем местом, где лежал Зас, и мокрой тряпкой стерла с ковра высохшие следы белой пены. Все это она делала сосредоточенно, размеренно, мрачно, как будто работа помогала ей контролировать свои чувства, преодолевать ту тьму, которая грозила захлестнуть ее с головой. Когда она наконец поднялась и огляделась, проверяя, все ли теперь в порядке, золотистые волосы закрывали ее лицо до самого подбородка, оставляя на виду лишь нос и покрытые веснушками скулы. Она подошла к столу и взяла пачку «Моряка».

— Вчера я разговаривал с Нино Палермо, — сказал Кой.

Она вроде бы и не удивилась. И даже ничего не сказала. Так и стояла у стола, поддерживая локоть той руки, в которой держала сигарету, ладонью другой.

— Он сказал мне, что ты его обманула, — продолжал он. — И что хочешь обмануть и меня.