– Экий тиран! – усмехнулся я.

Здесь все мирно и покойно, словно и не бушевала только что в стенах Грановитой палаты буря. И оттого на душе становилось легче. Вот за что надо бороться. Чтобы не сожрали злодеи детей наших! Да пусть скрипят зубами, пусть хоть до корней сотрут. Не видать им власти на Руси! Хватит их порядкам позволять вертеть огромной страной!

– А еще он обещал перекрестить меня в православие, – наябедничал Петька.

– Вот как? И что же ты ответил?

– Я, мой кайзер, сказал ему, что это противоречит вашему указу о веротерпимости!

– Чую, Петька, быть тебе юристом-законником! – заржал я, глядя на его серьезный вид.

В этот момент няньки привели дочерей, одетых в одинаковые вышитые рубашки и сарафанчики. С любопытством поглядывая в мою сторону, они жались к юбкам своих наставниц, не решаясь подойти.

– Ну что же вы? – присел я перед ними, раскрывая объятия, и девчонки с визгом бросились ко мне, стараясь опередить одна другую.

– От тебя дымом пахнет, – наморщила хорошенький носик Марфа.

– И по́том, – добавила Женя.

– Но мы все равно тебя любим, – хором сообщили обе и звонко чмокнули в щеки.

– И я вас, малышки.

– А что ты нам привез?

Простой вопрос едва не поставил меня в тупик, поскольку за всеми этими событиями я про подарки и думать забыл. Однако смущаться было не в моих правилах.

– Массу всего! – как можно более загадочным голосом сообщил я.

– И где они? – загорелись детские глазенки.

– Пока что в обозе. Я поставил самых храбрых и верных воинов охранять их. Но сегодня вечером, самый край завтра утром, я вам их отдам. Хорошо?

– Ладно, – милостиво согласились две маленькие госпожи, после чего отправились назад к нянькам.

Мальчиков тоже увели, и в горнице осталась только одна девушка, в которой я не сразу признал фрейлину моей покойной супруги.

– Что тебе, Анхелика?

– Вашему величеству нужно привести себя в порядок, – без обиняков начала она. – Принять ванну, сменить рубашку. Я могла бы помочь…

– А ты разве не замужем? – удивился я, припомнив, что Катарина несколько раз пыталась устроить личную жизнь своей любвеобильной придворной.

– Увы, мой кайзер, – томно отозвалась та. – Один мой жених уехал на войну и не вернулся, другой имел неосторожность упасть пьяным в лужу и захлебнуться. Но, клянусь честью, даже если бы я была замужем, это не помешало бы мне быть полезной вашему царскому величеству!

– Нисколько не сомневаюсь, – нервно сглотнул я, глядя на пышную грудь, красиво очерченные губы и абсолютно бесстыжие глаза.

Собственно, а пуркуа бы и не па?

В общем, до стола и еды я добрался не скоро, хотя помыться все-таки успел. Но стоило мне взяться за ложку, как из-за дверей высунулся испуганный стольник и неуверенно доложил:

– Ивашка Грамотин просит принять до твоей царской милости. Бает, что по твоему именному повелению пришел…

– Вы пожрать спокойно царю дадите?! – выразительно взглянул я на него и лишь потом, с тяжелым вздохом велел все-таки пропустить: – Введите гражданина дьяка!

Тот, судя по всему, времени зря не терял, на еду и сон не отвлекался, а потому явился пред мои светлы очи все в том же изрядно задымленном за прошедший день жупане. Помимо гари от него пахло потом, кровью и… человеческим страданием. Не могу объяснить природы этого запаха, но ни с чем не могу его перепутать. Так пахнут профосы наемников, пыточные застенки, а еще боярин Романов, когда приходит с докладом прямо из Земского приказа.

– Садись, коли пришел, – махнул я рукой в направлении скамьи.

– Не смею в присутствии вашего величества, – попробовал отказаться Грамотин, но, когда я на него рыкнул, осторожно примостился на краешек, всем своим видом изображая смирение пополам с благоговением.

– Говори, что нарыл, – велел я, не без огорчения отодвинув от себя тарелку с густыми, наваристыми щами.

Услышав приказ, дьяк вскочил и, просеменив ко мне на полусогнутых, подобрался поближе, после чего горячо зашептал:

– Измена, государь!

– Спасибо, я заметил, – хмыкнул я, едва удержавшись, чтобы не назвать его Капитаном Очевидность. – Как бы бунт кругом!

– Нет, не там крамола завелась, – продолжал Грамотин, опасливо покосившись на нахмурившегося от подобной вольности Михальского, – не на улицах, не среди черного люда! Среди бояр она да в приказах!

– А вот с этого момента поподробнее, – насторожился я.

– Подстрекали народишко к бунту во многих местах, да к тому же в одно время.

– Кто именно?

– Юродивые, попы-расстриги, купчишки мелкие, коих до той поры в Москве никто не видел, скоморохи еще, – принялся перечислять дьяк.

– Имена, приметы есть?

– Все тут, – с готовностью показал на опросные листы тот.

– Отдельный список написать не догадался?

– Как же, государь, вот он, – вытащил из-за пазухи Грамотин скатанный в свиток лист бумаги.

– Уже лучше, – кивнул я и бегло просмотрел на неровный столбец с именами и приметами зачинщиков.

Впрочем, все эти отцы Афанасии да Антипки со скобяным товаром, а уж тем более история о кривом скоморохе со страшной харей мне ни о чем не говорили.

– Корнилий, – кивнул я телохранителю, – посмотри, может, ты знакомцев сыщешь?

Стоявший за моей спиной Михальский взял лист и, бегло его просмотрев, сунул себе в карман.

– Сыщем.

– Как знать, – покачал головой дьяк. – Беда в том еще, что доносы и ябеды на сих злонамеренных людишек в Земский приказ давно шли.

– И что?

– Простите, ваше царское величество, за мою дерзость, но часто ли вам докладывали об этих беспорядках?

– До сего момента не было, – вынужден был признать я.

– И еще, – продолжал докладывать дьяк. – Попы, кои вели предерзостные речи, не просто по кабакам да подворотням шлялись. Есть видоки[29], что оным злодеям в монастырях столичных приют давали, а иных и в патриарших палатах видели!

– Интересно. Но неужели дело только в подстрекателях?

– Чего?

– Понимаешь, разлюбезный мой Иван Тарасович, – терпеливо пояснил я, – людям, особенно простым, для того чтобы выйти из дома, бросить все дела и начать бузить, нужна веская причина. Вот я и хочу, чтобы ты ее сыскал. Отчего народ озлобился?

– Так доискаться-то немудрено, – приосанился, услышав, как я назвал его с «вичем», Грамотин. – Перво-наперво народ начал злобиться от оскудения. Цены на хлеб и прочую снедь за последний месяц поднялись без малого на треть, а накануне начала бунта взлетели разом почитай вдвое от прежних.