Как во всякой утопии, в этой было рациональное зерно. Небольшое, но было. Другое дело, что путь к зерну следовало рыть сквозь тонны навоза.

Так что ничего пока не остается, только прятаться, скрываться, путать и заметать следы — и растягивать еду, добывать еду, думать про еду…

Некоторое время назад Санкт-Петербург, Земля

В этот маленький и странный, под потолок набитый всяческим барахлом магазинчик они с Кешей заходили частенько. На антикварный он не тянул — да и недолюбливала, признаться, Вита антикварные магазины с их стерилизованной мебелью, гнусной бронзой, чудовищными картинами в еще более чудовищных рамах и надутым снобьем вместо нормальных продавцов. А здесь среди совершенно неликвидного барахла частенько попадались пусть совсем старенькие и потрепанные, но настоящие вещи из далекой прошлой, а то и позапрошлой жизни. Получалось что-то среднее между выставкой наглядных пособий для Кеши и обнищавшей кунсткамерой. Попросту лавка старьевщика — совсем еще молодого парня, пожалуй, что инвалида: сильно приволакивал при ходьбе ногу и заикался вплоть до полной алексии. Но Кеше он неизменно радовался… и Вита испытывала смутные подозрения, что некоторые совершенно безнадежные вещи появляются на полках именно в расчете на котенка.

— Кеш! Смотри, выварка!

— Такая большая кастр-р-рюля?

— Совсем не кастрюля. Эта штука нужна была, чтобы стирать белье.

Кеша вскочил на прилавок, заглянул внутрь огромной эмалированной емкости.

— У нее же моторчика нет, — удивился он. — Отломался?

— Не было у нее моторчика никогда. В нее наливали воду, клали белье, стругали мыло и кипятили на плите. Или даже на печке, если плиты не было. У нас на даче такая была. Бабушка в ней стирала. Жуткая штука.

Кеша напряг воображение:

— Это потому, что бабушка была очень бедная и не могла себе купить стиральную машину?

— Нет, Кеш, не поэтому. Стиральных машин тогда просто не было. Во всяком случае, так, чтобы пойти и купить. Глайдеров же раньше тоже не было? А совсем давно не было даже трамваев.

— А как же люди ездили?

— Пешком ходили. Или на лошадях.

— Лош-ш-шадь знаю. Четыре ноги, хвост, любит сахар и стоять на месте. Бегать не очень любит.

— Ну, во-первых, лошади тоже разные бывают. А во-вторых, их не очень-то спрашивали.

— Лош-шадь встала и па-а-аш-ш-шла! — заорал Кеша.

— Правильно. Только мы же договаривались, что в магазине будем говорить тихо.

Котенок изобразил искреннее раскаяние. Просто он не знал, как вообще эту фразу можно произнести тихо.

— А вот смотри, это, наверное, один и тот же человек сдал.

На витринке рядышком лежали большой металлический стерилизатор, рядом открытый металлический же футляр со стеклянным шприцем, несколько иголок, воткнутых в моток бинта, стетоскоп-трубочка, пяток стеклянных медицинских банок и черный пластмассовый футляр, еще побольше стерилизатора.

— Откройте, пожалуйста, — попросила Вита. — Мы не купим, конечно, но где еще он такое увидит?

— Это знаю, — опознал котенок. — Им уколы делают. Бо-ольно! — поежился он.

— Угу. Только теперь шприц после укола выбрасывают, а тогда складывали в эту блестящую коробку и кипятили.

— Стирали?

— Нет, это называлось «стерилизовать». Убить всех микробов.

— Знаю, — немедленно сообщил Кеша. — Мертвые микробы не кусаются.

— Точно.

Продавец с грехом пополам справился с ключами, дверцей, нагромождением ненужных предметов… Вита нажала блестящую выпуклую кнопку и подняла крышку.

— Термометр, — определил Кешка.

— Помнишь, как дедушка давление себе меряет?

— Там такая черная. — Котенок немедленно потянулся за содержимым футляра.

— Она «манжета» называется. Осторожно, не порви, там внутри резина. А вместо круглой коробочки, как у дедушки, вот такая высокая шкала. Внутри ртуть.

— Р-р-р-ртуть знаю. Такие шарики маленькие, они бегают, а потом вместе — брык, и все. Было два шарика, стал один. А когда большие шарики, они уже не круглые, а как придавленные.

— Это с папочкой вы шарики гоняли? — неестественно веселым тоном поинтересовалась Вита..

— С дедушкой. Только он не виноват, это я их разбил.

— Много?

— Все. Потому что очень кр-р-расиво.

Вита прикрутила винт, несколько раз качнула грушу. Тяжелый маслянистый столбик скачками допрыгал до девяноста и медленно пополз вниз.

— А ведь это, наверное, кто-то умер, — задумчиво сказала она. — Кто-то это все хранил — наверно, еще от своего дедушки, а то и прадедушки. А потом пришел человек, для которого все эти вещи ровно ничего не значат…

Чем-то эти экскурсии напоминали Вите походы в Зоны похищений. Порой она даже улавливала исходящее от старых вещей ощущение разговора с их бывшими владельцами. Она словно знакомилась. Угадывала чужой характер, привычки, случайности. Проверить догадки она не могла, да и не хотела. Захватывал сам процесс. Просто в Зоне брошенных вещей было великое множество, в каждом доме, в каждой комнате она в деталях могла наблюдать срез, моментальный снимок чужой жизни. Нет, не срез. Скол. Обрыв. Изучать подробности было слишком страшно, в такое не играют. А здесь получалась своеобразная дедуктивная угадайка.

Хотя и она была не слишком веселой. В конце концов, живешь-живешь, а потом останется от тебя бисерная театральная сумочка, деревянный школьный пенал… или вот выварка…

Москва, Россия. 28. 07. 2015, 08 часов 00 минут

На аэровокзале в этот ранний час было не слишком многолюдно, хотя и пустыми эти огромные неуютные помещения назвать было бы неправильно. По нескольку человек стояли в маленьких очередях к стойкам регистрации. Остро пахло озоновой дезинфекцией, мокрой пылью и свежей краской.

Селиванов посмотрел на часы. По обыкновению, он пришел с запасом в десять минут. Регистрация на первый питерский рейс еще не началась. Селиванов купил несколько газет, сел на холодный жесткий кожаный диванчик, вытянул ноги. Развернул хрустящую «Попутчицу» — и через минуту с цепенящим ужасом осознал, что не может понять прочитанного.

Не поверив себе, попытался еще раз. Буквы были знакомые, слова — вроде бы тоже. Но они ни во что осмысленное не складывались…

Селиванов осторожно отложил первую газету, заглянул во вторую. Там была рубленая мешанина из слов знакомых и слов совершенно неизвестных; кроме того, незнакомые слова содержали множество странных букв. Но один заголовок, крупными буквами, оказался понятен более чем. Он гласил: «Селиванов, ты говнюк, онанист и полное чмо!»

Если можно захлопнуть газету — то Селиванов ее именно захлопнул. Украдкой глянул по сторонам, не видел ли кто. Вроде бы никто не видел. Тылом запястья коснулся лба. Лоб был холодный и влажный.