Старший брат, он всегда считал, что его педагогический долг говорить высокопарно.

– Меня это уже не интересует… – сказал Рыжюкас – Чего же ты хочешь?

– Я хочу спокойно повкалывать. Хотя бы одну книгу сделать так, как я хочу. – Рыжюкас заговорил раздраженно. – И чтобы никто ко мне не лез, пока я сам не пойму, что я бездарь. Для этого я готов перейти на кефир.

Это было правдой. Оправившись после неудачи с «бизнесом» в Литве, он взялся за поденный труд, стремясь заработать наперед. Но прошло почти два года, и с этим он почти никуда не продвинулся. Поденная работа, которую он на себя взваливал, его, конечно, кормила. Но все заработанное тут же проедалось. Да и невозможно экономить, если пашешь день и ночь. Тем более что протянуть он собирался аж двадцать пять лет…Тогда он решил наконец все бросить и подтянуть ремень.

– Ты кокетничаешь, как состарившаяся балерина… Ты просто сошел с дистанции. Потому что ты слабак. – Брат начал раскуривать вторую половинку, но потом воткнул окурок в пепельницу. – И все вы слабаки. «Шестидесятники»!.. Моя домработница полезнее вас. Вы зацвели ярко, как тюльпаны, а осыпались легко, как одуванчики. При первом же ветре вы разлетелись в разные стороны… Посмотрите, кому вы сдали все позиции? Вы же были талантливы, хрен вас дери!.. Вам не хватало свободы? Вам ее предоставили, хоть задницей ешь. И что? Под гнетом вы еще как-то нормально бурлили, а потом расползлись, как дрожжи, в которые нассали…

Он встал, подошел к дверям, взялся за ручку, задумался, потом повернулся и поставил последнюю точку – безо всякой злости, но с явно ощутимой в хриплом голосе обидой:

– Все потому, что у вас были… слишком большие возможности.

Рыжюкас посмотрел удивленно.

– Мы дали вам все возможности: разбираться, думать, сравнивать, выбирать, черт возьми! Мы с вами цацкались. А лучше бы вас всех посадили в тюрьму. Как твоего Витьку Отмаха. Кстати, я его недавно видел…

1

Что ж, подумал Рыжюкас, брата, пожалуй, можно понять. В сравнении с ними, у нас и правда были большие возможности. Пожалуй, даже слишком. Это всегда плохо кончается. Нельзя сказать, чтобы все доставалось нам очень уж легко, но возможности у нас были. И главное, эта «восхитительная» возможность выбирать и во всем разбираться самим…

Они были к нам все-таки очень добры, думал он, – и наши учителя, и хромой ворчливый папаша Мишки-Дизеля, который гонял нас из дому, запрещая курить, и брат, постоянно скрипящий, как новая портупея, и школьный завхоз дядя Саша, и славный алкаш Ростислав-в-Квадрате с его фронтовым другом-директором вечерней школы, так никогда и не увидевшим моего табеля за девятый класс… Они воевали, им порядком досталось: боли, отчаяния, жестокости, но к нам они были добры.

Люди одного возраста – не всегда поколение. Но эти были не просто людьми одного возраста, они были людьми одной судьбы, одной Истины. И приняли свою судьбу они без всяких сожалений – до самой Победы и после нее.

Вряд ли они тогда задумывались над тем, что знать только одну истину все-таки проще…

Потом все рухнуло и оказалось, что их дорога вовсе не бесспорна, что ведет она не в Храм, что есть совсем иные пути…

2

Рыжюкас хорошо помнит тот мартовский день…

Он проснулся оттого, что мать и сестра плакали навзрыд. Брата дома уже не было.

Родичи рыдали, и он сразу подумал, что началась война. Но на стуле, где обычно валялись его шмотки, на спинке стула висел пионерский галстук, а рядом с ним черная сатиновая ленточка. Рыжук увидел галстук (он был выстиран и отглажен), ленточку и совсем испугался. В этот день с ленточками на галстуках в школу пришли все, и Рыжук никак не мог понять, как это все додумались сделать одинаковые ленточки. Будто каждый день помирали вожди.

Всем было страшно, как перед затмением…

Но солнце вовсе не стало траурным в день похорон. Оно светило по-весеннему неприлично. Мать сообщила, что скоро загудят и остановятся поезда, машины, автобусы. И пешеходы остановятся, даже телеги у базара. Потом и впрямь засвистел паровозик-кукушка за самым домом, поезда на железной дороге откликнулись многократным басом. Все действительно замерло. Лишь его одноклассник Сюня, только что уехавший от него на снегурках, не успел наверное, добраться до дома и катил, не думая останавливаться, по утоптанной и скользкой дорожке, как отъявленный антисоветчик…

Три года спустя Сюня же и влетел в раздевалку после ботаники, размахивая газетой «Правда», выдранной из подшивки. Он собирался что-то сказать, но его опередил Вовик Шмальп, который всегда все знал, потому что слушался папу и слушал, о чем говорят взрослые.

– Ваш Сталин, – выдал залепуху Вовик, – предатель и гад.

В раздевалке стоял страшный гвалт, но Вовик Шмальп попал в паузу. Получилось, как если бы он в обществе громко пукнул. Стало тихо, и если бы не Сюня с газетой, Вовику уже тогда пришлось бы брать справку о том, что его побили.

Они сорвались с физухи и с литературы, хотя с Горькой Матерью было лучше не шутить. В сортире они вслух по очереди прочитали статью о «культе личности», не слишком много в ней поняв. Но портрет Вождя Всех Народов, сорванный Мишкой-Дизелем в пионерской комнате, был дружно ими обсикан: улыбка в усах криво поплыла в пересечении струй…

Но все было совсем не так просто. Потому что дома, когда за ужином сестра Рыжука робко, скорее даже вопросительно, произнесла что-то похожее на залепуху Вовика Шмальпа, брат молча достал из кобуры пистолет и, многозначительно передернув затвор, положил на стол. Такого он не мог позволить даже родной сестре.

Точно так же, как сейчас он не мог простить младшему брату все, что они наделали с огромной страной, начав перестройку, с того, что разрушили последние остатки великой Истины, которой он с честью служил всю жизнь.

3

Пока «предки» растерянно пытались вникнуть в эту перипетию истории, «потомки» сразу уловили ее суть… Вряд ли они что-то тогда до конца поняли, но кое-что все-таки усекли. Относительно идолов, которым, оказывается, не стоило поклоняться…

Они срывались из дома, шатались по «броду» и торчали в подъездах, часами обсуждая удивительную жизнь. Отремонтировав с дядей Сашей школу и заработав первые деньги, они приоделись «под стиль»…

Еще недавно все носили курточки-вельветки на «молниях», как у Мишки-Дизеля, одинаковые кепочки-восьмиклинки с пуговкой на куполе и несуразные пальто до самых пят. Другого и быть не могло: только эти самодельные вельветки и кепочки продавались на базарной толкучке и только такие пальто украшали витрины магазинов. У мальчишек в одинаковых курточках и кепочках еще не возникало сомнений, они жили по правилам, которые им казались непреложными.

Но когда все вокруг уже более-менее сыты и обуты, а Истина пошатнулась, и ее стали безнаказанно перемешивать с комками оттаявшей в хрущевскою оттепель грязи, непреложные правила как-то сразу утратили свою непреложность.