А сам хозяин дома не спешил развлечь любопытствующих. Лишь два раза на день он выходил на угол дома, чтобы облегчиться, набрать воды или собрать хворост. При этом он был с головы до пят укутан в огромный плащ и ни разу не сделал попытки приблизиться к своим наблюдателям.

Через две недели холмы опустели. В орешнике опять стали трещать кусты, в гуще которых слышался придавленный женский смех. А ребятня, набравшись храбрости, пыталась за всякую всячину обменивать у бюргермейстерского соседского мальчишки возможность поднести корзину к порогу страшного дома.

В конце каждой недели к дому палача гордо направлялся лекарь Гельмут. Он чинно раскланивался с теми, кто все еще торчал у интересного места, но бесед не заводил. Да и о чем может вести беседу ученый муж с каким-нибудь пекарем или колбасником? Хватит и того, что они уважительно смотрели на бесстрашного лекаря, который, по всей видимости, не боялся ни Бога, ни сатану, а не то что там какого-то палача.

Гельмут Хорст признавал себя просвещенным человеком, и все эти разгоревшиеся страсти вокруг зловещей особы палача рассматривались им с философской точки зрения. Он шел к больному, руку которого он лечил методом, еще никем не опробированным. Лекарь даже написал несколько страниц об этом, желая удивить университетских наставников своим великим мастерством и знанием. Вот только для написания этих страниц и тех, что еще будут написаны, ему пришлось переступить через свои принципы ученого мужа и подолгу беседовать со страшным господином «Эй».

Лекарь наспех осматривал руку своего необычного больного, потом удобно усаживался на его кровати и долго рассуждал на темы, казавшиеся ему интересными и важными. В первые посещения его собеседник по большей части отмалчивался, лишь иногда поправляя молодого человека там, где его размышления или полученные знания начинали печалить ученика мэтра Гальчини. Но с каждым посещением суровый палач все более и более отзывался на слова молодого лекаря. Его фразы становились длинными, а слова в них все более значительными.

Хотя Гельмут Хорст мог спорить с господином «Эй» до хрипоты и неуместных клятв, во многом он был вынужден согласиться с ним. Так, несмотря на молчаливый протест палача, молодой лекарь утверждал, что частое и обильное кровопускание – начало лечения едва ли не всех болезней. Особенно если эти болезни демонического происхождения. Также наряду с кровопусканием очень полезно уберечь больного при помощи освященных амулетов, хотя и высушенный корень мужского мандрагора весьма действенен[17]. Еще палач не соглашался с тем, что основными носителями и распространителями чумы являются евреи, на вину которых указывала и Церковь.

Зато он полностью поддержал молодого лекаря в том, что было бы меньше болезней, если бы люди омывали свои тела, как делали это древние греки и римляне. Но живущие ныне люди, никогда не слышавшие о полезности горячей воды, в силу своей лени не утруждаются даже раз в году смыть с себя грязь. Разве только дождь или нужда перейти вброд реку заставят их сделать это. Да и Церковь постоянно указывает на презренность человеческого тела и святость души. Ведь сам святой Иероним не видел надобности в каких-либо омовениях после принятия крещения.

В последний свой приход молодой лекарь долго и с увлечением рассказывал об Арнольде из Вилановы, знаменитом лекторе в Монпелье, который придумал спиртовой настой трав. С этим полезным действием палач согласился. Потом замолчал и после довольно продолжительной паузы, странно вздохнув, вымолвил:

– Этот же Арнольд из Вилановы написал полезную и нужную книгу о ядах. Но мой учитель часто смеялся над тем, что достойный ученый в эту же книгу поместил описание женских болезней. Ибо написано Арнольдом: «…поскольку женщины – ядовитые создания». Это мэтр говорил почти всем женщинам, что оказывались в его руках.

– Вы пытали и казнили многих женщин. Как пытают женщин? – оживившись, спросил молодой человек и придвинулся к палачу.

Но воспитанник подземелья Правды посмотрел на него так, что у лекаря язык прилип к небу.

К обеду следующего дня Гельмут Хорст появился в доме бюргермейстера как раз в тот момент, когда Венцель Марцел усаживался за обильно уставленный стол.

За долгие шесть лет обязательного для всех артистического факультета[18], а потом пяти лет медицинского Гельмут так остро отточил свой нюх на всякого рода дармовое пропитание, что о нем стали ходить легенды среди студентов. Он не раз таскал друзей по разным, только ему известным местам, где проходили пирушки и банкеты, а также домам сердобольных старушек и еще бог знает куда, где были накрыты столы.

Однако наряду с приятным моментом – набить желудок вкусной пищей – был и не очень приятный – компания, в которой происходит этот праздник живота.

В нынешний свой приход, как и в прошлый, Гельмут Хорст с кислой миной на лице посмотрел на худющего отца Вельгуса, который сидел, склонившись над столом, подобно черной вороне зимой. Рядом с легкой грустной улыбкой на губах восседал в своем кресле Венцель Марцел. Для его желудка, привыкшего к хорошему обеду, приход настоятеля городского храма был событием не из приятных. В недавнее свое посещение отец Вельгус, скользнув взглядом по накрытому столу, потребовал убрать с него все мясное, в том числе и печеных птичек, этих сладких иволг и мухоловок. И что печальнее всего, велел унести чудесное итальянское вино, которое так возбуждает аппетит и вызывает желание мечтать и даже мыслить.

Сухой желтый указательный палец святого отца, которым тот тыкал на неподобающие пятнице продукты, Венцель Марцел запомнил на всю оставшуюся жизнь. Отец Вельгус, до глубины души проникшись первохристианскими учениями, неукоснительно следовал этим правильностям, доводя себя до самоистязания.

Тем не менее нужно было признать, что приход священника был полезен и даже нужен. В течение прошлого обеда отец Вельгус обстоятельно обсуждал мирскую жизнь города, узнавал о потребностях бюргеров и вслух проговаривал то, что собирался произнести в воскресной проповеди.

Вот только бюргермейстеру более нравилось в последнее время слушать молодого лекаря. Гельмут Хорст забавно и интересно рассказывал о студенческих годах, об ученых лекциях и, конечно же, о своих и чужих проделках. Было приятно, внимая словам молодого лекаря, оказаться среди ученых мужей, веселой пирушки, а то и на сеновале с женушкой молочника.

Ах, молодость, молодость… Дни твои быстротечны, зато память о них приятна и вечна.