В прошлую субботу, садясь в машину, Борис словно бы почуял. (Сожители очень чутки.) Он глянул вдоль забора и – сразу, недобро – стрельнул взглядом в нашу с Иванычем сторону. «Эй, мужики. Опять вы здесь!.. Ну-ка топайте дальше!» Он, конечно, предполагал самое простое: два поддающих старикана. С портвейном… Ищут себе местечко получше!

А Бориса поддержал появившийся из полутьмы Серг-Сергеич.

– Опять оба здесь?.. Шумно от вас!.. Идите на ту скамейку.

Этот мрачный Серг-Сергеич нас тоже гоняет. Его дом рядом.

– Да мы обсуждаем… Сергеич! Мы ж тихо!

– Там на скамейке и обсуждайте. И вообще – не мельтешите здесь. Не засвечивайте!

То есть не засвечивать его дом – место, где мы иногда покупаем выпивку (когда уже затемно и магазинчик закрыт).

– Ладно, Сергеич, – сказали мы покладисто. – Линяем… Но вынеси нам еще бутылочку. Мы наскребем. Мы найдем, чтоб без сдачи.

– Одну?

– Одну! Одну!

– Смотрите. А то спать ложусь.

Скамейка под уличной сиренью, на которую мы с Иванычем пересели, шаткая. Но обзор с нее ничуть не хуже… Хотя и вполоборота, виден фасад и весь левый бок (левый фланг) дома Сусековых. Панорама… В полутьме… Как заснувший вражеский лагерь.

Окна к ночи прочитывались легко… У Бориса и красивой Вики темно (уже легли).

Темно у стариков. (Викины старики ложатся раньше всех.)

Темна и кухня…

И только у красноносой тети теплился ночничок. «Читает», – буркнул Иваныч. Похоже, что и правда бедной женщине взаперти навязывали книгу за книгой. (Нет, нет, это не телевизор. Это именно чтение… Окна все расскажут.) Как-то поутру ей несли (мы приметили) целую связку чтива. Несомненно же с умыслом… Мол, вот тебе, дорогая. Вперед, Глебовна! Читай и читай очередную постылую книжонку. Чтобы забыться.

Уже с утра мы отмечали темные круги под ее глазами. (Едва она мелькала в окне…) Не только же ее нос на виду… И какие набрякшие круги! И скучный взгляд. Может, она больна?..

Ко мне, недоверчивому, Петр Иваныч в ту же субботу подвел заикающегося типа, что жил у самой станции. Заика будто бы неплохо знал все семейство Сусековых… Знал не по нынешней дачной, а еще по московской жизни.

– Вот он тебе подтвердит про ее нос. Пьет, пьет она винишко!..

И заика кивнул:

– К-к-как губка.

Во тьме, вечером – и по-тихому – пробраться в дом! К ней!.. Когда светит только единственное ее окошко… Во всяком приманчивом плане есть главная фишка: ее и вперед. У нас главенствовала бутылка, которую Глебовне надо показать чуть ли не с порога. Дать ей понять сразу. Как только войдешь к ней в комнату (и как только она отложит в сторонку читаемую книгу и подымет на вошедшего глаза). Поздороваться, конечно. Извиниться, конечно. И как бы случайно встряхнуть, чтоб в бутылке булькнуло. Звук – это важно. Звук пробивает подсознание.

Я, правда, опять высказал свое сомнение – есть, мол, название: болезнь сосудов носа… На латыни. Хрупкость мелких сосудов. Заболевание (аллергическое) увязывалось, насколько я помнил, с путешествием женщины по Африке. Но Иваныч возмутился. Он даже обиделся. Что ты несешь? Какая Африка, какая нахер латынь! Красноносость, несомненно, была и есть славного российского происхождения!.. Другое дело – сколько ей дать в первый раз глотнуть? Тут ты прав. Много ей нельзя. Ни в коем случае!

В наших сердцах (это важно!) билось сострадание. Мы жалели ее! Однако ни мне, ни Иванычу как-то не приходило в голову, что может подуматься зрелой даме, когда в полутьме (ближе к ночи) она увидит одного из нас, тихо крадущегося к ее постели. С портвейном в руках… Когда в своей спаленке она вдруг увидит занюханного старикана на шатких ногах… Криво улыбающегося и под сильным шофе.

Сначала с нами, третьим стариком, был в намеченный вечер Василий Гудков. Но этот очень скоро уронил голову себе на колени. (К нашим замыслам он отношения, конечно, не имел. Просто пьянь.) Он было всхрапнул, когда раздался вопль его жены: «Васек! Васи-иилий!.. Где ты шляешься!» – тут же Гудков со скамейки поднялся и довольно резво ушел. Мы с Иванычем выпили еще… Молча курили.

Небо было никакое. Ни луны, ни звезды… А Иваныч уже тыкал пальцем вперед. Уже показывал мне рукой на единственное светлое в том доме оконце – мой приятель Иваныч, я вдруг заметил, был в сильном возбуждении. Он даже трясся от сочувствия. Сколько, мол, дней и ночей она взаперти! Непьющая! Сколько же книг ею прочитано!.. Договоренности, кто пойдет, у нас заранее не было. Вынув из кармана монетку, Иваныч просто сказал: «Моя – решка!» – и подбросил ее вверх.

Петр Иваныч забыл, что когда-то уже рассказывал мне, хвастал, что у него есть замечательная монета, выпадающая каждый раз решкой. Без промаха! (Так что он нацелился идти к Глебовне сам. Это как дважды два. Вот откуда его трясун. Его возбуждение!) Но выпал орел. Иваныч охнул. И такая долгая-долгая пауза…

Не могу сказать, что я обрадовался или там растерялся. Нет. Я не ожидал, вот и все. А Иваныч только буркнул подавленно:

– Иди.

А затем Петр Иваныч уже ровным голосом (скрыл огорчение) мне говорил: «А что?.. Она сейчас сидит и скучает. Иди… Все спят. Борис уехал с удочкой на озера. Чего тебе еще?» – безликий был его голос.

Я произнес: «Ладно. Пусть бы так… Но бутылки-то нет». А Иваныч завел руку под скамейку и извлек оттуда, из травы, портвейн. С еще одним горьким вздохом. Держи…

Мне бы оспорить, мне бы сказать про его монету низко подбросил или бросают до трех раз. Что-нибудь в этом роде. Он бы согласился. Он бы с радостью перебросил монету заново. Явно же хотел пойти сам!.. Но пошел я, а не Иваныч. Так получилось. Нелепо. Я шел, а переволновавшийся Иваныч, сам не зная зачем, шел со мной рядом и мой путь как бы отслеживал. Не давал отступить.

Тем окончательнее вышло, что и одет на выход я был в тот вечер (уже в ночь) лучше его – приличный пиджак, свежая рубашка!

Иваныч шел со мной шаг в шаг. Все нервничал. (Когда я открывал калитку, он глотал слюну.) Но в саду я уже был один. Обогнуть дом и войти внутрь со стороны веранды – там легко открывается дверь. Мы много раз это прикидывали. Мы всё знали наизусть. (Знали через открытые и просматриваемые днем их окна.) Мы похохатывали, экзаменуя друг друга, что и как расставлено у этих людей в доме. Тем удивительнее, что в реальности я сразу же врезался там в угол и спутался. Споткнулся о порожек… И еще стул… И немыслимая тьма.

Я еле двигался… Вверху, на втором этаже, спали их старики. И помню, как смиренно подумалось – почему бы не пойти сразу к ним? (Мое место там.) Мне бы просто поспать. Мне бы с ними. Где-нибудь там, на втором, как раз и ждет меня теплое вонюченькое стариковское одеялко!

Но был я на первом… Когда в темноте я прошагал вперед – там угол и оказалась почему-то кухонная плита. Кухни здесь (по расположению левой стороны) план наш не предусматривал. Откуда-то появилась лишняя комната. Я недоумевал… Вышагивал осторожно. (Я ведь еще и бутылку нес.) Уже должен был выйти в большую комнату с хорошей мебелью.