ее руку, прикрыл глаза. Юлия Андреевна долго молчала. Глядела на похудевшее от забот, осунувшееся от болезни лицо своего начальника. И все, что ей приходилось слышать о нем: строг, холодноват, даже придирчив, — все это показалось ей теперь неправдоподобным. Еще она подумала, как, видимо, трудно ему было признаться в том, что Алексей Иванович что-то смог сделать, а он не смог. Почему он все же признался? Отчего так вздрагивают его опущенные веки? И она поняла: он не только устал и болен, он теперь, в тишине этой землянки, одинок. Она-то знала это одиночество в бессонные ночные часы! Какое-то сложное чувство охватило ее. Участие? Извечная женская жалость? Нет, не только. Участие и жалость случайны, мимолетны. В сердце было что-то еще, что не пройдет бесследно.

Она наклонилась к его лицу, сказала тихо:

— Спите, Сергей Александрович. Завтра все будет лучше.

Он открыл глаза.

— Лучше? Спасибо…

Послышался гул моторов. Нарастая, приближался быстро. Костромин откинул до половины одеяло, сел на топчане. Поворачивая голову, прислушивался; завязки нательной рубашки шевелились на его голой груди.

— Дальше летят, — определил Костромин.

Звонко, с дребезжанием, забили наши зенитки. И вскоре бомбовые удары. Один за другим, сливаясь.

— Где это? — спросила Юлия Андреевна.

— Зенитные батареи там. И штаб дивизии недалеко.

И опять наступила тишина. Самолеты не вернулись, пролетели дальше в наш тыл.

— С заездом бомбили, по пути.

Костромин вздохнул, откинулся на подушку. Юлия Андреевна вдруг спохватилась:

— Да что же это я… у вас рубашку хоть выжми. И таблетки пора принять.

Она помогла Костромину снять закатавшуюся на спине, мокрую от пота рубашку. И когда она поднесла чистую рубашку, Костромин поспешно и как-то по-детски протянул руки.

19

Было семь часов утра, солнце сияло в голубом небе. Коренастый молчаливый сержант вел на посты очередную смену. Бойцы и разводящий шагали лениво. Не от усталости, а от приятного сознания: ночь прошла, ничего не случилось, и вот настало утро. Вокруг все купается в солнечном свете, далеко видно каждый кустик, каждый окоп.

С той стороны, где стояли в капонирах автомашины, на огневую шел водитель Лобов. Впрочем, сослуживцы по фамилии его звали редко, чаще по прозвищу — Чирок. Маленький, с острым птичьим носиком, облепленным рыжими веснушками, Лобов почему-то всегда наводил на веселые мысли. На шутки товарищей он обижался бурно, бестолково, что называется — кипел, и так же бурно, но еще бестолковее радовался, когда на его глазах кто-нибудь допускал хоть малейшую оплошность. Поравнявшись с разводящим, Лобов заломил на затылок замасленную до лоска пилотку, сплюнул в сторону, сказал резким писклявым голосом:

— Тоже мне караульщики! Ворон вам с огорода пугать.

— Ты что, Чирок, к старшине на чашку чаю торопишься? — спросил, ухмыляясь, разводящий.

— Обо мне — не суть. Ты лучше б кофию захватил да букетик нарвал… Там ваш один на посту дрыхнет. Скоро, поди, проснется…

— Брешешь! — оборвал его разводящий.

Лобов не соврал. Уже издали было видно, как на посту с боеприпасами, присев на снарядные ящики, спал часовой Тонкорунов. Он спал явно, на виду у всех, выпустив из рук винтовку. Сержант дал знак бойцам остановиться, сам подошел к часовому. Тот не проснулся, на лице его блуждала беспомощная улыбка. У разводящего на скулах заходили желваки. Подогретый словами Чирка и сонной улыбочкой на лице часового, сержант дал спящему такого тумака, что тот как встрепанный вскочил на ноги. Хотел схватить винтовку, но она уже была в руках сержанта.

— Ты что ж это, с-сук-кин с-сын? — выдохнул сержант и с размаху сунул руку к себе за ремень.

Тонкорунов молчал. За одну минуту лицо его стало чужим. Он уже был не часовой, не боец. Не товарищ тем, которые стояли поодаль, в строю, и молча разглядывали его. Короток путь преступления, но долга и терниста дорога, по которой придется пройти виновному, чтоб опять обрести право на место в строю, на винтовку, выпущенную из рук. И много людей примут на себя дополнительный труд, чтобы организовать, устроить эту дорогу; одни — исполняя чисто формальные обязанности, другие — сообразуясь со своим разумом и совестью.

Вскоре дежурный по части лейтенант Соколов (ему везло на беспокойные дежурства) доложил о происшествии на посту. Алексей Иванович нахмурился.

— Когда это случилось?

— Тридцать пять минут назад, — сказал дежурный, взглянув на часы.

Алексей Иванович пошел вместе с дежурным в караульное помещение. Шли напрямик, по кустарнику. Некоторое время оба молчали.

— Вам известны подробности? — спросил Алексей Иванович.

— Да. Время заступления Тонкорунова на пост, время, когда его застали спящим, результаты проверки постов начальником караула и мной… Все это записано в книге.

— Конечно. Все записано. Там есть и моя запись о проверке караула, — сказал Алексей Иванович как-то неопределенно, и Соколов понял его по-своему.

— С этой стороны все в порядке, товарищ старший лейтенант.

— Да, конечно, — проговорил, чуть растягивая слова, Алексей Иванович и бросил косой взгляд на Соколова. — Заместитель по политчасти хорош — о командире дивизиона говорить нечего, он болен, дежурный по части хорош, начальник караула — тоже. Кругом порядок. А на посту, у боеприпасов, часовой заснул…

— Тем хуже для него! — воскликнул Соколов. В глазах его мелькнул злой огонек. — Из-за такого мерзавца Чапаев погиб. А уж Чапаев наверняка был хорошим командиром! Судить надо Тонкорунова беспощадно.

— Вообще-то вы правы, — поспешно перебил Алексей Иванович Соколова. — Но и мы с вами в ответе…

Начальник караула и разводящий в дополнение к докладу дежурного по части сообщили немного. То же упоминание времени заступления и смены, очередность проверки постов начальником караула и дежурным. Собственно, говорили не о Тонкорунове, который совершил преступление, неожиданное для всех, а о несении караульной службы вообще, и опять выходило так, что в службе никто не допускал никаких ошибок, ни малейших нарушений устава и инструкции. Только боец, сосед Тонкорунова по нарам, сказал:

— Чудной он был вообще…

Это «был» резануло Шестакова: как будто говорили о мертвом.

— Чем же он чудной? — насторожился Алексей Иванович.

— Да так, — неопределенно развел руками боец. — Из одного котелка с ним ели, спали вместе, а вот спрашиваете — и сказать о нем нечего. Делал все вроде бы как и другие, и замечаний от старшины получал, как все, не больше. А так… в общем чудной.

Боец зевнул, сидя на земляных нарах; он не собирался встать, потому что старший лейтенант прямо к нему не обращался.

— Странно… О человеке, с которым спишь рядом и ешь из одного котелка, не сказать ничего, кроме «вроде бы» и «в общем». Вы что ж, Крутиков, — Алексей Иванович вспомнил, наконец, фамилию бойца, — разве