Мы заняли покинутые немцами окопы. Времени для отдыха не осталось. Еще на закате солнца артиллерия открыла огонь и грохотала всю ночь напролет. Это означало не что иное, как незамедлительную атаку. И мы не ошиблись. В четыре часа утра пришло донесение, что германцы оставили свои позиции и начали движение в нашу сторону. В этот момент наш любимый командир Гришанинов вдруг упал на землю. Его ранило. Мы бросились к нему на помощь и тут же отправили в тыл. Нельзя было терять ни минуты. По наступающим германцам дали несколько залпов, а когда они совсем приблизились, мы выбрались из окопов и пошли в штыки.

Внезапно меня оглушил ужасный взрыв, и я упала на землю. Рядом со мной разорвался германский снаряд. Этот снаряд мне никогда не забыть, потому что часть его осталась в моем теле.

Спину пронзила жуткая боль. Я была ранена осколком, засевшим в нижней части позвоночника. Находившиеся поблизости солдаты видели, как меня ранило. Потом я потеряла сознание. Меня доставили в пункт первой помощи, но рана оказалась настолько серьезной, что доктор не поверил в то, что я смогу выжить. В санитарной повозке меня повезли в Луцк. Необходимо было электролечение, но в больницах Луцка не нашлось соответствующего оборудования, поэтому меня решили отправить в Киев. Однако, учитывая мое состояние, врачи в течение трех дней решали вопрос о перевозке, считая ее опасной для жизни.

В Киеве приток раненых был так велик, что пришлось целых два часа лежать на носилках на улице, прежде чем я попала в госпиталь. После рентгеновского обследования мне сказали, что в спине застрял осколок, и предложили операцию. Я не могла представить себе, как жить с осколком в теле, и поэтому согласилась. То ли из-за моего общего состояния, то ли по какой другой причине, но хирурги в конце концов отказались от операции, заявив, что отправят меня либо в Петроград, либо в Москву для дальнейшего лечения. Поскольку мне предоставили право выбора, я предпочла Москву, потому что уже провела несколько месяцев в Екатерининской больнице.

Рана в спине парализовала меня до такой степени, что нельзя было пошевелить даже пальцем. Вот так я и лежала в одной из московских больниц, находясь между жизнью и смертью в течение нескольких недель, и походила скорее на бревно, чем на живого человека. Действовал только мозг, да сердце ныло от боли.

Каждый день меня таскали на носилках в процедурный кабинет, где я получала массаж и принимала ванну. Потом меня осматривали врачи, смазывали рану йодом, делали электромассаж, после чего опять купали в ванне и перевязывали рану. Эта ежедневная процедура была ни с чем не сравнимой мукой, хотя мне постоянно давали морфий. В палате, где я лежала, было неспокойно. Все койки занимали тяжелые больные, стоны и вопли которых, наверное, доходили до небес.

Четыре месяца пролежала я парализованная, совсем не надеясь поправиться. Кормили меня сиделки. Пища состояла из молока и каши. Много было таких дней, когда я призывала смерть как желанную гостью. Продолжать жить в подобном состоянии казалось бесполезной и бессмысленной тратой времени, однако доктор, еврей по национальности, человек с удивительно добрым сердцем, пытался вселить в меня надежду на выздоровление. Он каждодневно с упорством продолжал делать свое нелегкое дело, хваля мою стойкость и подбадривая ласковыми словами. И его старания в конце концов увенчались успехом.

К концу четвертого месяца я почувствовала, как мое неподвижное тело снова возвращается к жизни. Мои пальцы могли двигаться! Какая это была радость! А еще через несколько дней я уже могла слегка поворачивать голову и вытягивать руку. Так чудесно было ощущать постепенное воскрешение безжизненных рук, ног, сжимать пальцы после четырех месяцев полной неподвижности! Это приводило меня в трепетный восторг. Подумать только: я могла теперь согнуть колено, столько времени находившееся без движения! Просто чудо! И я со всем рвением, на какое была способна, возносила благодарственные молитвы Господу.

Однажды в больницу навестить меня пришла женщина по имени Дарья Максимовна Васильева. Я никак не могла вспомнить кого-либо из знакомых с таким именем, но попросила пропустить ее. Поскольку я была едва ли не единственной больной в палате, к кому не приходили посетители и кто не получал никаких подарков, можно себе представить, как я обрадовалась этому. Незнакомка представилась матерью Степана из моей роты. Конечно, я хорошо его знала. До войны он был студентом и пошел в армию вольноопределяющимся как унтер-офицер.

– Степан только что написал мне в письме о вас, – сказала мадам Васильева, – и попросил навестить вас. Вот он пишет: «Сходи в Екатерининскую больницу и навести нашу Яшку… Она там совсем одинока, и я бы хотел, чтобы ты сделала для нее столько же, сколько сделала бы для меня, потому что она однажды спасла мне жизнь и вообще была у нас для всех как крестная мать. Это вполне порядочная молодая женщина-патриотка, и я заинтересован в ее судьбе как в судьбе доброго товарища, потому что она солдат, и притом храбрый и великодушный». Он так расхваливал вас, дорогая, что я просто полюбила вас всем сердцем. Благослови вас Господь!

Она принесла мне разных угощений, и мы сразу подружились. Я рассказала ей о ее сыне и о нашей жизни в окопах. Она плакала и удивлялась тому, как я все это могла вынести. Эта женщина настолько привязалась ко мне, что стала приходить в больницу по нескольку раз в неделю, хотя жила на окраине города. Ее муж служил помощником управляющего какой-то фабрикой, и они занимали небольшую, но уютную квартиру, соответствующую их достатку. Дарья Максимовна была уже в возрасте, одевалась скромно и внешне производила впечатление кроткого человека. Она имела замужнюю дочь Тонечку и сына, юношу восемнадцати лет, заканчивавшего реальное училище.

Новая приятельница постоянно поддерживала мой дух, и выздоровление шло быстро. Понемногу восстанавливая силы и нервы, я иногда принималась донимать своего доктора.

– Ну что, доктор, – говорила я, – опять собираюсь на войну…

– Нет-нет-нет, – возражал он. – Для вас, голубушка, никакой войны больше не будет.

Я и сама сомневалась, смогу ли действительно возвратиться на фронт. Ведь осколок снаряда все еще сидел в моем теле. Доктор не захотел его вынимать. Он советовал подождать до полного выздоровления и удалить его когда-нибудь позже путем операции через живот, так как осколок засел в сальнике. Я до сих пор не имею возможности сделать подобную операцию и ношу в себе этот кусок железа. Малейшее нарушение пищеварения вызывает у меня и теперь сильные муки.

Мне пришлось заново учиться ходить, и было такое ощущение, будто я никогда раньше не умела это делать. Первая попытка не удалась. Попросив у доктора пару костылей, я хотела встать на ноги, но упала на постель, вся ослабевшая и беспомощная. Однако сиделки посадили меня в инвалидное кресло и выкатили в сад. Прогулка доставила мне огромное удовольствие. Однажды, когда сиделка отлучилась, я попыталась самостоятельно встать и сделать хотя бы шаг. Эго вызвало сильную боль, но я сохранила равновесие, и по моим щекам потекли слезы восторга. Я ликовала. Однако лишь неделю спустя доктор разрешил мне немного ходить с помощью сиделок. Удалось сделать лишь с десяток шагов; я победоносно улыбалась, преодолевая изо всех сил дикую боль, но вдруг почувствовала страшную слабость и потеряла сознание. Сестры милосердия испугались и позвали доктора, который велел впредь быть осторожнее. Тем не менее здоровье постоянно улучшалось, и через пару недель я уже могла ходить. Конечно, первое время я не чувствовала уверенности: ноги дрожали и казались такими слабыми. Постепенно прежняя сила возвращалась ко мне, и к концу шести месяцев, проведенных в больнице, я выздоровела.