И потом она приходила еще два раза, но мой внутренний голос все кричал мне: «Стой! Не смей! Она же малолетка, ей четырнадцать лет!» И я не посмел. И когда она поняла, что я не сделаю ее женщиной, то больше не пришла. Вот и вся история. Но пока вы тут целыми днями всякую политику обсуждаете, я лежу и думаю: «Блин, а почему я не сделал это? Ведь кто-то же сделал ее! Так почему не я? Ведь теперь я своим обгорелым червяком вообще никогда и ни с кем…» И что бы вы тут ни трындели про войну до Брюсселя, я уверен, что по ночам каждый из вас, даже вы, подполковник, думаете то же самое – на хрена мне эта война, если мне, калеке, уже ни одна баба не даст?! Правильно я говорю, Диана Пална?

Тут мы все, конечно, оживились и потребовали у медсестры:

– Да! Диана, отвечай! Огласи приговор! Только честно!

– Нет, я вам не судья и не гадалка… – вдруг сказала она, поглаживая кошку. – Ведь мы вас, мужиков, любим не за это дело…

– А вот и нет! Врешь! За это! – зашумела палата.

Диана усмехнулась:

– Ладно, и за это, конечно, тоже. Но не только. Если ваша женщина настоящая, она и калеку не бросит. Потому что у нас, русских баб, не было раньше слова «любить». А было – «жалить». Только не «жалить», а именно «жалить», это означало любить. И сейчас означает. А потому я могу вам свою ленту жизни рассказать. Может, наш писатель с меня роман напишет. Первый парень у меня появился в тринадцать лет, а до этого я была такая девочка с косичкой и суперотличница, всегда на виду и пример для подражания. А он был бандит и гроза школы, и началась безумная, какая может быть только первой, любовь. Но он меня попробовал и бросил, ничего не объяснив, я сидела дома и часами слушала музыку. Нет, я не резала себе вены, я слушала музыку и воспитывала характер. Что ж – воспитала! Стала курить, плохо учиться, и пошло-поехало. Но, в общем, кончила школу, переехала в Ростов и пошла в медицинский колледж. Были и там ребята, но не было радости от них. Почти все мои подружки жили с парнями, их это устраивало. А у меня… – Диана как-то горестно усмехнулась. – Высокие были у меня амбиции… Но как-то я шла по улице, захотела мороженое и купила сразу семь стаканчиков – такая была жара. А он проходил мимо и сказал: «Можно есть мороженое, но не в таких же количествах!» Меня это задело, и мы познакомились, я пригласила его к себе, и он у меня остался. Через месяц мы поженились. Он не работал. Он был «БОГ», а боги не должны работать – так он говорил. При этом он был мальчик-мажор, продавал у театра билеты. У нас, между прочим, театр высшего ранга или как там их определяют, короче, к нам европейские режиссеры приезжают. Поэтому на билетах можно хорошо заработать. И я своего Виктора очень любила, хотя вскоре узнала, что он наркоман и колется. Я находила у него эту дрянь и выбрасывала, но он все равно кололся. Я пыталась оправдать его, говорила себе, что это болезнь, что его нужно лечить. Но он не хотел лечиться, а я через какое-то время должна была рожать. Он отвез меня в роддом и ушел, а пришел уже вмазанный – как раз, когда я родила. Мне было очень обидно, но я не выгоняла его, хотя он не менялся, и часто нам с сыном нечего было есть.

А не выгоняла я его потому, что хорошее, как мне казалось, в нем перевешивало. Например: он мог уехать к театру торговать билетами, спустя пару часов его приятели звонили мне: «Приезжай, он в канаве валяется весь обдолбанный». И я приезжала, поднимала его, а он лез в карман, доставал шоколадку и говорил: «Это тебе, я тебя люблю!» И это перевешивало всё. Потому как – а что нам, русским бабам, еще нужно? Чтобы нас вкусно трахали или чтобы нас любили? А? Однажды за городом, на даче у друзей, у меня прихватили почки. Температура сорок и жуткая боль. А до автобуса пешком тридцать минут. И Виктор всю дорогу нес меня на руках! Когда у него были какие-то деньги, он вел меня в ресторан, дарил цветы. Однажды в магазине украл для меня джинсы. Вот так. Я была его «мышонком» – так он меня называл. И так продолжалось шесть лет. Шесть лет, пока его не посадили в тюрьму. Я носила ему передачи, но как-то вечером зашла в бар по соседству и познакомилась с одним иностранцем, шведом, который в нашей больнице учил наших врачей на томографе работать. Он в меня влюбился, и я переехала к нему вместе с сыном. Он знал, что мой муж сидит, но сделал мне предложение. Я согласилась, хотя это была не любовь, а я просто хотела вырваться из той жизни, в которой жила. И я пошла в тюрьму на свидание с мужем и сказала ему, что развожусь и выхожу за другого. Он не ответил. Промолчал и ушел. А потом я узнала, что он чуть не разбил голову о стены камеры и его перевели в тюремную психушку. И я стала ходить туда – я не могла иначе, не могла его бросить… Мой Хеннинг, швед, не понимал моей депрессии, не понимал, почему я плачу. «Ведь у тебя все есть», – говорил он. Мне предложили работу, но тут выяснилось, что я беременна. И родился второй ребенок, Юрген. Для меня это было счастьем, но после родов я опять хожу в тюрьму к Виктору, к первому мужу. Вот, понимаете, он зэк, он наркоман, он тунеядец и вообще никто. А я не могла его бросить. Хеннинг, мой швед, узнал про это или почувствовал, но вдруг ушел. Совсем. Все поделил пополам и ушел жить в другую квартиру. Деньгами помогал, но только до развода. Тут Виктор, выйдя из тюрьмы, принялся мне звонить. Хотя жил с другой женщиной, но любил только меня. И второй звонил, назначал свидания, мы с ним встречались раз в месяц. И в конце концов мне это надоело, я прочла в газете, что армии нужны медработники по контракту, оставила маме своих детей, и вот я здесь. Подождите, без шума! Два месяца назад я узнала, что Виктор погиб. Не от наркотиков. Просто война пришла и в Ростов. Но теперь он очень часто приходит ко мне во сне, и мне от этого страшно. Хотя все, что связано с ним, я помню от «а» до «я» – все песни и фильмы, которые он любил. И когда я слышу по радио его любимую «Опустела без тебя земля», я плачу. Вот вам без всякой романтики жизнь русской женщины. И теперь сами решайте – нужны вы кому-нибудь или нет. А сейчас, – и Диана встала, держа Лушку на руках, – сейчас всем посцать в свои «утки» и спать!

– Нет! – зашумели все. – Пусть санитарка расскажет, ее очередь!

– Ни хрена она вам не расскажет, уже двенадцать ночи. Сдавайте ей ваши «утки», – отрезала медсестра. – Писатель, как вам моя история?

Вопрос застал меня врасплох, но я нашелся и сказал, как все писатели в таких случаях:

– Круто, конечно. Я должен подумать…

Все опять зашумели:

– Антон! Скажи ей: такой конец вечера никуда не годится! Начало было романтическое, а конец хреновый. Как мы спать будем после такого конца?

– Минутку! – сказал я. – Диана, можно мне очень коротко?

– Ну, если коротко, – смилостивилась она.

Но если вы думаете, что теперь я рассказал им о своей Алене, вы ошибаетесь. Как я мог здесь, посреди войны, рассказать, что моя любимая прилетает ко мне из 2034 года?! И что мы с ней вдвоем летали в Москву 1968 года, побывали в Пролетарском суде на процессе диссидентов, которые вышли на Лобное место с плакатами «Руки прочь от Чехословакии!», а потом… В холодной электричке по дороге в Болшевский Дом творчества кинематографистов Алена простудилась, и там, в этом Доме, я, за неимением лекарств, растирал ее, голую, армянским коньяком… А наутро она сама пришла ко мне…