Такая эволюция происходит уже в наиболее развитых либеральных демократиях Европы на протяжении жизни двух последних поколений. Хотя в современных европейских странах национализм еще весьма выражен, он сильно отличается по характеру от того, который имел место в девятнадцатом веке, когда понятия «народов» и национальной идентичности еще были относительно новы. После краха гитлеризма ни один западноевропейский национализм не усматривал ключ к своей национальной идентичности в господстве над другими народами. Напротив: большинство современных националистов пошли по пути Ататюрка, видя свою миссию в консолидации и очищении национальной идентичности в пределах традиционной родины.

Конечно, можно бы сказать, что все зрелые национализмы проходят сейчас через процесс «турнификации». Такой национализм не выглядит способным создать новую империю, а может лишь разрушить существующую. Наиболее радикальные сегодня националисты вроде Республиканской партии Шенхубера в Германии или Национального фронта Ле Пена во Франции озабочены не тем, чтобы править иностранцами, а тем, чтобы их изгнать, и, как жадный бюргер из пословицы, одним без помех наслаждаться благами жизни. Но наиболее удивителен и показателен тот факт, что русский национализм, обычно считающийся самым ретроградным в Европе, тоже быстро проходит через процесс «турцификации» и отбросил прежний экспансионизм ради концепции «малой России».

Современная Европа быстро несется к избавлению от суверенности и наслаждению своей национальной идентичностью при мягком свете частной жизни. Как религии, национализму не грозит опасность исчезновения, но он, как и религия, теряет способность стимулировать европейцев рисковать своей уютной жизнью в великих актах империализма.

Это, конечно, не значит, что в Европе не будет больше националистических конфликтов, и особенно между недавно освобожденными национализмами Восточной Европы и Советского Союза, которые дремали, лишенные возможности действовать, под правлением коммунистов. Конечно, можно ожидать более высокой степени националистического противостояния в Европе после конца «холодной» войны.

Национализм в этих случаях есть неизбежное сопутствующее обстоятельство расширяющейся демократизации, когда национальные и этнические группы, долго лишенные голоса, начинают выражать себя ради суверенитета и независимости. Сцена была готова для гражданской войны, например, в Югославии после свободных выборов в Словении, Хорватии и Сербии в 1990 году — эти выборы привели к власти в двух бывших республиках некоммунистические, стремящиеся к независимости правительства.

Развал долго существовавших многоэтнических государств обещает быть насильственным и кровавым процессом, тем более если учесть степень взаимопроникновения различных национальных групп. Например, в Советском Союзе около 60 миллионов человек (половина из них русские) живут за пределами своих родных республик, а одну восьмую населения Хорватии составляют сербы. Серьезные перемещения населения уже начались в Советском Союзе и будут усиливаться по мере того, как республики будут двигаться к независимости. Многие из вновь возникающих националистических движений, особенно в регионах с низким социоэкономическим развитием, могут оказаться весьма примитивными — то есть нетерпимыми, шовинистическими и внешне агрессивными.

* * *

Эти новые проявления национализма следует поместить в соответствующую перспективу. Во-первых, наиболее интенсивные будут возникать главным образом в наименее модернизированных уголках Европы, особенно на Балканах и возле них, а также в южных частях бывшей Российской империи. Скорее всего, они будут вспыхивать, не затрагивая долговременной эволюции более старых националистических движений в сторону толерантности, о которой говорилось выше.

В то время как народы советского Закавказья уже повинны в актах невыразимой жестокости, мало есть свидетельств, что национализмы северной половины Восточной Европы — Чехословакии, Венгрии, Польши и стран Балтии — будут развиваться в агрессивном направлении, несовместимом с либерализмом. Это не значит, что не могут распасться существующие государства, например Чехословакия, или что у Польши с Литвой не будет пограничных споров. Но такие вещи не должны вызвать политического насилия, характерного для других регионов, и им будет противостоять давление за экономическую интеграцию.

Во-вторых, влияние новых националистических конфликтов на мир и безопасность в масштабе Европы и мира будет куда меньше, чем было в 1914 году, когда один сербский националист нажал на спусковой крючок Первой мировой войны, убив наследника австро-венгерского трона. Хотя Югославия дробится, а освободившиеся венгры и румыны бесконечно грызутся над статусом венгерского меньшинства в Трансильвании, в Европе нет великих держав, заинтересованных в использовании подобных конфликтов для улучшения своего стратегического положения.

Напротив, наиболее развитые страны Европы будут как от смоляного чучелка шарахаться от этих противостояний, вмешиваясь лишь в случае вопиющих нарушений прав человека либо угрозы своим гражданам. Югославия, с территории которой началась Великая война, поражена гражданской войной и распадается. Но остальная Европа достигла существенного консенсуса по подходу к урегулированию этой проблемы, а также насчет необходимости отделить вопрос о Югославии от более серьезных вопросов европейской безопасности.

В-третьих, важно осознавать переходный характер борьбы новых национализмов, возникших в Восточной Европе и Советском Союзе. Это родовые муки нового и в общем (хотя и не во всем) более демократического порядка в этом регионе, возникающего при закате коммунистических империй. И есть основания ожидать, что многие из новых национальных государств, которые возникнут в этом процессе, будут либеральными демократиями, а их националистические движения, сейчас ожесточенные борьбой за независимость, созреют и в конечном счете пройдут тот же процесс «турцификации», что и в Западной Европе.

Принцип легитимности на основе национальной идентичности в значительной мере возобладал и в третьем мире после Второй мировой войны. Туда он пришел позже, чем в Европу, потому что индустриализация и национальная независимость тоже появились там позже, но влияние его оказалось точно таким же. Хотя относительно мало стран третьего мира после 1945 года были формальными демократиями, почти все они отказались от религиозных или династических титулов легитимности ради принципа национального самоопределения. Новизна этих националистических движений означала, что они стремятся к самоутверждению энергичнее, чем старые, лучше оформленные и более самодовлеющие аналогичные движения Европы. Например, панарабский национализм был основан на той же тяге к национальному единению, что национализм Италии и Германии в девятнадцатом веке, но он не привел к созданию единого и политически интегрированного арабского государства.

Однако подъем национализма в третьем мире в некоторых смыслах ограничил международный конфликт. Широкое признание принципа национального самоопределения — не обязательно формального самоопределения путем свободных выборов, но права национальных групп жить независимо на своей традиционной родине — очень затруднило всем попытки военной интервенции или территориальных приобретений. Мощь национализма третьего мира почти повсеместно одержала триумф независимо, по всей видимости, от относительного уровня технологии или развития: французов изгнали из Вьетнама и Алжира, США — из Вьетнама, Советы — из Афганистана, ливийцев — из Чада, вьетнамцев — из Камбоджи, и так далее. Основные изменения, произошедшие в мировых границах после 1945