В своей книге «По следу богов: место мифа в современной жизни» я высказал мнение, что тревогу могут испытывать целые поколения, если вытащить у них из-под ног ковер мифологии. Ущерб, который постоянно наносится стабилизирующим жизнь мифологиям, лишил нас той внутренней ориентации, которая в течение многих веков помогала людям нести свое бремя.

Мы не имеем четкого представления о том, что привело человечество от суровой эпохи Данте к мрачному взгляду Сэмюэля Беккета, но можем согласиться с тем, что культурные ценности стали для нас менее ясными, а социальные институты — менее удовлетворительными. Хотя такие потери могут дать свободу для развития творчества, лишь очень немногие из нас испытывают благодарность за возможность «блуждать между двух миров: один из коих уже мертв, другой еще не родился».

Я пишу эти строки, а у Тарин продолжаются схватки. Мне вполне понятно, что Рэчел не хочется вступать в этот мир. И вообще: почему человек должен покидать это благодатное и совершенно безопасное место, чтобы оказаться здесь, в этом ужасном мире? Возможно, эта малышка мудрее нас всех, вместе взятых, но в конечном счете и ей придется вступить в жизнь. Она покинет вечность и войдет в историю, уйдет из невинности в мир вины, из мистической сопричастности в уединение. Она станет одной из нас, и когда она вырастет и прочтет эти строки, наверное, она простит своего ушедшего в небытие деда за его «невротические» мысли в ночь ее чудесного появления на свет. Но каким образом влияет на наше поведение этот страх, пронизывающий всю нашу жизнь?

Установив однажды связь с сердцебиением космоса, удовлетворив все желания, мы оказываемся в опасности. Наше рождение — это травматическое событие, оно несет в себе психическую травму и представляет собой катастрофу, от которой мы никогда не сможем полностью оправиться. Большинство наших мотиваций в жизни возникает в ответ на это отделение, которое является для нас катаклизмом в полном смысле этого слова. Либо мы ищем возможность вернуться в эмбриональное состояние, либо мы ищем связь с непонятным окружающим нас миром.

Поскольку на самом деле мы не можем вернуться в материнское чрево, регрессивная идентификация с матерью в нашей инфантильной психике обретает приемлемую культурную форму, и тогда мы изо всех сил стремимся затмить болезненное для нас осознание наркотиками и алкоголем или же отказываемся решать задачи, связанные с нашим личностным развитием, обращаясь за помощью к какому-нибудь гуру или кумиру. У каждого человека есть такие регрессивные склонности. В прошлом люди их преодолевали с помощью обрядов и ритуалов, символизирующих переход из одного состояние в другое и создающих ценностную систему для трансформации либидо из регрессии в прогрессию. Не имея в настоящее время таких ритуалов, не имея ценных для культуры мифологий, нам приходится в одиночку, на свой страх и риск, совершать этот прорыв в своем развитии. При этом на каждом шагу в индивидуальном развитии нас подстерегает постоянно возрастающая тревога.

По существу, мы каждый день делаем выбор между тревогой и депрессией. Если мы подвергаемся регрессии, т. е. избегаем процесса индивидуации, то попадаем в депрессию. Если мы превозмогаем свою апатию и вступаем в окружающий нас мир, то испытываем усиление тревоги. Такому выбору нельзя позавидовать, но сознательно или бессознательно мы каждый момент совершаем его у себя внутри. Наверное, будет полезно отметить различие между испугом, тревожностью и страхом.

Испуг (боязнь) очень конкретен. Мы можем испугаться собаки, если нас когда-нибудь кусала собака.

Тревожность — это нестимулированное, квазиспонтанное недо-могание (dis-ease), которое может появиться фактически из ничего; на какое-то время она может прояснить что-то, но в основе тревожности лежит отсутствие у человека базового ощущения безопасности. Сила этого ощущения, уровень тревожности, которую можно заметить, в существенной мере зависит от индивидуальной истории человека. Чем более неблагоприятно для человека его окружение (семья или социально-культурная среда), тем выше у него уровень квазиспонтанной тревожности.

Природа и характер переживаемой человеком травмы в той же мере зависят от человеческой индивидуальности. Что касается страха, он существует у каждого из нас и возникает вследствие хрупкости и нестабильности человеческой психики. Можно было бы назвать страх экзистенциальной тревожностью; иначе говоря, страх присущ животному состоянию, оказавшись в котором человек может осознать, насколько тонкой является нить, на которой он «подвешен».

Стихотворение М. Трумена Купера иллюстрирует, как переплетаются испуг, тревожность и страх и человек перестает ощущать разницу между ними:

Предположим, то, чего вы боитесь,

Можно было бы взять и отправить в Париж.

Тогда у вас бы хватило мужества направиться в любую часть света.

Все стороны света Были бы вам открыты,

за исключением каких-то долей градуса на запад и восток и прямо на север,

чтобы не попасть в Париж.

Но даже тогда вы не рискнете поставить ногу,

смачно ею притопнув, на ограничительную линию в городе.

На самом деле вам не хочется оказаться на горном склоне за тысячи миль от дома и наблюдать,

как в ночном Париже зажигаются огни.

Просто вы уже решили остаться в совершенно безопасном месте,

за пределами Франции.

Но тогда опасность почудится совсем близко даже от этих границ,

и вы ощутите, как ваша робкая часть вновь покрывает весь земной шар.

Вам понадобится некий друг, знающий вашу тайну.

Он скажет: «Сперва отправься в Париж».

Если образ Парижа понимать буквально, то страх перед городом как таковым кажется совершенно абсурдным. Но если человек испытал в Париже травматическое переживание, одно лишь упоминание об этом городе может вызвать у него сильный аффект. Однако нам известно, что поэт использует название города как метафору того, что вызывает у нас испуг. Таким городом мог быть Цюрих, Торонто или город, в котором вы родились.

Страх перед Парижем начинает доходить до крайности и превращаться в постоянную тревогу, в страх перед неопределенностью. Париж оказывается именно там, куда мы направляемся; v нас нет уверенности в том, что мы никогда не попадем в этот город. Все дороги ведут не в Рим, а в Париж, не в Город Солнца, а в Город Экзистенциального Страха. Если даже мы отстранились от всего, что вызывает у нас испуг, Париж все равно продолжает нас преследовать: Париж оказывается везде. «Куда бы ни бежал, я настигаю сам себя; я сам — Париж», — писал Мильтон.

Так как от Парижа нельзя избавиться, нам остается только прямая конфронтация с тем, что вызывает у нас испуг, чтобы преодолеть его и избавиться от его деспотизма. «Друг», который советует «сперва отправиться в Париж», — это голос самости, внутреннего регулирующего центра психики, который ищет способ нашего исцеления. Поэту хорошо знаком омут, который он описывает; известен ему и единственный путь, ведущий из этого гиблого места. Развитие психологии, которую мы называем глубинной, обязано самому широкому спектру всевозможных проявлений тревожности, т. е. «неврозу».