– Погоди, чтой-то прытко погнал, притормози чуток, – потирает плешь Акулыч. – И ради чего ента секта затеяна? По моему скромному разумению, за всем, что случается в нашем подлунном мире, стоит личный интерес. Ну и какой он здесь?

– Братство – боевой отряд «заборских». Гляди, какая гениальная в своей простоте схема. Предположим, «заборским» поступил заказ устранить некого бизнесмена, банкира или крупного чинодрала. Они поручают это деликатное дельце Магистру. А тот, в свою очередь, дает задание какому-нибудь из своих боевиков, которых он соответствующим образом охмурил. Просто, выгодно, удобно. Не надо тратить большие бабки на киллера: придурошный бедолага прикончит мироеда-капиталиста бесплатно, да еще с превеликой радостью.

И все довольны: «заборские» делят деньжонки заказчика, отколупывая Магистру причитающуюся часть. А оболваненные жалкие человечки, убивая, ощущают себя великими мстителями, воинами Братства Солнца. А если кто-то из доморощенных киллеров с заданием не справляется… ну, что ж, его по-тихому убирают.

– И откедова у тебя такие сведения, охламон?

– Я… совершенно случайно, поверь, Акулыч… вышел на это Братство и кое-что выяснил. Гоблин, тот, что убил моего отца, был одним из боевиков секты.

Акулыч одаривает меня мгновенным пристальным взглядом, задумчиво опускает свои медвежьи глазки и отставляет кружку с пивом.

– Уразуметь не могу, на кой ляд ты опять в историю ввязался? Куда тебя все время несет, оглоед? Неужто понять не можешь своим чертовым бедовым мозжечком, что нельзя всю жизнь с фортуной резаться в подкидного! Когда-нибудь не те карты сдадут – и кирдык, суши портянки. Проснись и оглянись вокруг, романтичная пичужка. Капитализмус на дворе. Бабло, хрусты, мани-мани. А ты точно засланец из ентого… прекрасного далека. Или геройского революционного прошлого. Павка Корчагин местного пенного разлива… А-а-а, – он угрюмо машет лапой, – тебя все одно не переделать, только задарма воздух колыхаю… Выкладывай три своих самых заветных желания. Золотая рыбка – папа Акулыч – жабрами вздохнет, хвостиком махнет и в синее море сиганет.

– Магистра за задницу взять не удастся. Улик против него – ноль. Стало быть, надо повязать киллера на месте преступления. Но я понятия не имею, кто совершит злодеяние, когда и где. Более того, мне неизвестно, кто станет очередной жертвой… Есть одна мыслишка, но без твоей помощи, Акулыч, ее в жизнь не воплотить. Поможешь?

– Было такое, птаха, штобы я тебе не пособил? – Акулыч делает глоток, закусывает сосиской и жареной ломтиками картошкой. Его глазки довольно смеются. – Отменное пивко. Надо бы повторить…

* * *

Магистр глядится в зеркальце, возлежа на диване и изнывая от безделья. Подобно Нарциссу, он обожает свое лицо, и в детстве мечтал о славе артиста, даже записался в школьный драмкружок. Дали рядовую роль, что оскорбило его до глубины души. Он потребовал главную, но та оказалась занята. С тех пор в кружке не появлялся, а парня, получившего главную роль, подкараулил – естественно, не один, а со своими преданными рабами, – и избил. На этом его карьера лицедея завершилась. Так же когда-то не вышло поэта из вождя всех народов Иосифа Сталина и художника – из фюрера.

И все же актерская жилка у него, несомненно, имеется. Выступая перед скотобазой (так Магистр в узком кругу именует свою команду добровольных убийц), он впадает в экстаз. Вдохновение накатывает, поднимает, несет. И на этой волне он принимается ораторствовать.

Всегда презиравший неудачников, немощных и убогих, он с предельной искренностью говорит о том, как унижен маленький честный человек. В него точно вселяется некто, всем сердцем страдающий за народ. Он взвинчивает, распаляет себя до истерики, до остервенелого кликушества, и после каждого выступления точно выпотрошен.

Дремотная тишина взрывается ревом несущихся к финишу машин – это подает голос сотовый.

Позевывая и в голос матерясь, Магистр поднимает валяющийся на полу мобильник.

– … Что за хренотень! Он же при смерти был, мне докладывали. О’кей, исправим, не впервой…

* * *

Вот уже двенадцать лет Муся и Веня достаточно мирно сосуществуют в скромной комнатке общежития, хотя Мусе под шестьдесят, а Вене тридцать четыре, у Муси высшее образование, а Веня едва одолел восемь классов. Не раз, чувствуя превосходство в силе, Веня измывался над Мусей, а тот терпел, скрипя зубками и еще сильнее походя на озлобленную, затравленную мышь. В такие минуты Муся ненавидел сожителя и от всей души желал ему смерти.

Этой ночью Муся и Веня никак не могут уснуть. Лежат каждый на своей кровати и разговаривают тихо, чтобы не разбудить соседей.

Завтра Вене предстоит серьезное испытание, и от возбуждения и страха он – до самого донышка – раскрывает перед приятелем душу.

Криво сложилась его жизнь. Эх, доведись ему появиться на свет божий в благополучной семье, разве жил бы он в заводском общежитии! Уж, конечно, закончил бы институт, стал адвокатом или финансистом и загребал деньжищ – выше крыши! А на деле… Родители-алконавты неделями не просыхали, так что наследственность дурная. И в голове бардак. Всегда его тянуло к шпане, всегда был бездельником и разгильдяем.

Судьба подарила ему, дурачку, шанс – единственный и неповторимый – нежную кралю Марго. Не воспользовался. Почему? Сам не знает. Ведь имел же возможность влезть в ее богатенькую семейку и блаженствовать. Так нет, сделал девке ребенка и свалил. Точно какая-то вражья сила тащила его мимо счастья и денег к прозябанию и этой койке в общаге. Что бы ни затевал, все выходило сикось-накось. Вот и сейчас черт дернул его связаться с Братством! Но теперь уже ничего не поделать. Ровным счетом ничего. Он дал клятву. А нарушение ее грозит скорой и неотвратимой смертью…

Веня говорит и говорит, торопливо, взахлеб, не признаваясь Мусе в том, что все его существо от макушки до пят пронизано леденящим ужасом, так и хочется завыть, задрав глотку к потолку.

Заразившись Вениной откровенностью, Муся принимается повествовать о своей горемычной незадавшейся судьбе, чего прежде не сделал бы никогда, опасаясь насмешек приятеля.

Не любили его с детства. Он напоминал мышонка: тощий, смуглолицый, с черными шариками испуганных глазок, длинным носиком, выступающими вперед зубками и почти отсутствующим подбородком. Прозвище появилось у него в школе, в первом классе. Однажды учительница вскользь упомянула Микки Мауса, и весь класс грохнул со смеху. На него показывали пальцами, кричали: «Микки! Микки!» Он съежился, сжался, боясь поднять глаза, чтобы не видеть раззявленные в счастливом реве рты. Его стали называть Маусом, Маусиком. Слово выговаривалось с трудом и вскоре превратилось в Мусю.

Кличка следовала за ним повсюду. Из школы перекочевала в институт, а затем на завод, где Муся работал в конструкторском отделе, посредственный, незаметный, никчемный. Когда по разнарядке требовались люди в совхоз на посевную или уборку урожая, Муся был кандидатом номер один. Месяца три или четыре в году он пропадал на полях, потешая крестьян фантастической неприспособленностью к физическому труду.