Мы уже достигли определенного прогресса в клинике, так что я знала, что иду по верному пути. Мы не только включили скрининг на НДО в процедуру ежегодного осмотра детей, но также стали активно рассматривать наши планы лечения с точки зрения токсичного стресса и искать доказательные модели лечения, в которых упор делался бы на биологические особенности детей, родителей и сообществ, имеющих дело с последствиями неблагоприятных условий жизни. В 2008 году такого скрининга не проводили нигде, кроме нашей клиники. Пациенты с токсичным стрессом скорее всего попадали к педиатрам с симптомами поведенческих проблем или СДВГ, что в целом было для них не так уж и плохо: по всей видимости, их перенаправляли к профессионалам в области психического здоровья – то есть к специалистам, которые признавали связь между ранним неблагоприятным опытом и ухудшением здоровья в дальнейшем. К сожалению, многие врачи не понимали, что соматические заболевания вроде астмы и диабета могут также оказаться проявлениями токсичного стресса. Как и в случае Диего, психотерапия часто оказывалась одним из наиболее обоснованных видов терапевтического вмешательства для пациентов с симптомами токсичного стресса – и не важно, шла речь о поведенческих симптомах или нет.

Когда врачи первичного звена без проблем могут перенаправить пациентов к специалистам по психическому здоровью, шансы этих пациентов на получение необходимого лечения увеличиваются. В данном смысле один из лучших подходов для докторов, которые хотят помочь пациентам с НДО и токсичным стрессом (то есть со статистической точки зрения для каждого врача в Америке), – это интеграция в медицинскую систему услуг, связанных с заботой о поведенческом здоровье. Иными словами, педиатры и другие медики первичного звена должны иметь возможность оперативно связываться со специалистами по психическому здоровью прямо из своего кабинета. Позже выяснилось, что такая практика как раз формировалась в то время, и сегодня ее поддерживают практически все национальные службы по контролю за сферой общественного здоровья, в том числе и Министерство здравоохранения и социального обеспечения США. Сообщество Бэйвью просило выделить им специалиста по психическому здоровью еще до того, как я ознакомилась с исследованием НДО, поэтому я, собственно, и привлекла к работе доктора Кларка. Это решение оказалось настолько верным, а услуги Кларка настолько востребованными, что вскоре я принялась искать дополнительные ресурсы в сфере психического здоровья, которые можно было бы применять в работе нашей клиники.

Педиатрам, которые, как и я, работали с бедными, плохо обустроенными районами, обычно был доступен ограниченный набор возможностей: перенаправить пациента в общественные организации или, если очень повезет, привлечь социального работника – а затем оставалось только скрестить пальцы и, может, помолиться. Однако на момент моего знакомства с Нией мы уже начали сотрудничество с доктором Алишей Либерман из Калифорнийского университета в Сан-Франциско – известным детским психологом, специализирующимся на детско-родительской психотерапии (ДРП). Она работала с детьми от рождения до пяти лет, ориентируясь при этом на тезис о том, что помощь в переживании неблагоприятного опыта для ребенка предполагает отношение специалиста к малышу и родителю как к команде. От других направлений терапии ДРП отличалась тем (и доктор Либерман была уверена: именно это делает ее такой эффективной), что в ней признается критическое значение реальных обсуждений с детьми того, как травма влияет на них и их семьи, даже если дети еще совсем малы.

Алиша Либерман так рассказывала об одном из своих самых ранних воспоминаний: однажды она проснулась среди ночи, ощутив странное движение. Она росла в Парагвае во времена политических беспорядков и революции, поэтому видела, как ее отец, педиатр, открыто говоривший о социальной несправедливости, попал под прицел правительства. Периодически его сажали в тюрьму и допрашивали, однако он был уважаемым членом общества, поэтому каждый раз все же возвращался домой. Из-за растущего уровня общественных беспорядков семья Алиши постоянно была начеку. Все чаще общественные деятели попадали в тюрьмы или попросту «пропадали».

Проснувшись той ночью, Алиша поняла, что родители переносят кроватку с нею, спящей. Они это делали, чтобы спрятать ее в самой дальней комнате дома от пуль, которые в любой момент могли пробить стену. В конце концов ее семье пришлось эмигрировать в Израиль. Они плыли на трансатлантическом лайнере, и другой пассажир как-то спросил ее, каково было столь маленькой девочке пережить такой стресс. Доктор Либерман вспоминает, что необходимость воспроизвести в памяти оставшиеся позади события заставила ее тело напрячься. Тогда она и поняла, что стресс живет в теле.

Доктор Либерман начала свой профессиональный путь, уже будучи не понаслышке знакомой с травмой и стрессом и имея к этой теме неподдельный интерес. Помимо нестабильности и страха, связанных с политической ситуацией, ее семья пережила трагическую потерю другого ребенка, когда Алише было всего четыре года: ее родители погрузились в состояние глубокого горя. Выжившим детям так и не рассказали подробности случившегося, и маленькой Алише пришлось самой придумывать историю, сплетенную из замешательства и печали. Изучая детскую психологию, выросшая Алиша Либерман обнаружила, что открыто и честно о трагическом прошлом с детьми говорят не часто. В то время принято было считать, что маленькие дети не способны понять, что такое смерть и насилие, а значит, обсуждение подобных тем якобы могло привести к повторной травматизации. Доктор Либерман сомневалась, что истории о Санта-Клаусе способны принести пользу, когда в жизни детей происходят объективно плохие события.

Алиша Либерман развенчала старый миф о том, что маленьким детям не требуется помощь в проработке травмы, потому что они якобы не понимают или не помнят связанных с нею переживаний. Ее работа основывается на исследованиях, которые показывают: полученный в раннем детстве травматический опыт способен оказать огромное влияние на младенцев и детей – точно так же, как на головастиков в экспериментах доктора Хэйеса. Накопленный клинический опыт позволил доктору Либерман понять, что потребность детей в создании историй, последовательных повествований о сбивающих с толку событиях – это совершенно нормальное явление. Детям необходимо находить смысл того, что произошло с ними. Когда понятного объяснения найти не удается, они его просто придумывают. Свойственный детям эгоцентризм в сочетании с травматическими переживаниями зачастую приводит малышей к мысли: «Это случилось из-за меня».

Доктор Либерман искала пути, которые позволили бы и родителям, и детям открыто и честно говорить о травме. Она также много внимания уделяла сложному детскому опыту самих родителей, тем шрамам, которые остались на их сердцах и теперь влияли на то, как эти люди реагировали на собственных детей в стрессовых и травмирующих обстоятельствах: травмированные родители вряд ли могли выступить в роли защитного буфера для своих детей. Наставница Алиши, Сельма Фрайберг, помогла ей понять, что семья может научиться «говорить о непередаваемом» и что родители способны найти инструменты поддержки и защиты собственных детей даже в кризисных ситуациях. В конце концов доктор Либерман разработала протокол ДРП, эффективность которого была продемонстрирована в пяти отдельных рандомизированных исследованиях. Подход, получивший научное подтверждение, на сегодняшний день является ведущим при работе с травмами у маленьких детей. Он помогает всей семье начать процесс исцеления.