санатории от них и отказываются. Нынче трудиться не любят и никто не понимает, как это благородно — накрахмаленная скатерть!

Нина взяла десять небольших скатертей. Белоснежные, отливающие муаром, они лежали в верхнем ящике стенного шкафа. Пустить их в дело Тася отказалась:

— Чистота на одну минуту. Об них все руки сотрешь. Не до того нам сейчас.

А потом Нина про скатерти забыла. Вспомнила она о них под вечер очень трудного дня. С утра ее вызвал к себе Байрамуков.

— Другие на этом месте жиреют, — сказал он, — а ты совсем паршивая стала.

Байрамуков говорил, как думал. Про Тасю выражался так:

— Толковая женщина. Жалко, хвост подмочен.

Он сообщил Нине, что закусочная должна обслужить партию иностранных туристов. Турбаза перегружена, и группу в тридцать человек надо накормить и напоить.

— Не как-нибудь, шаляй-валяй. Полтора рубля на человека. Иностранцы. Котлеты дай.

Котлеты, по представлению Байрамукова, — высшее достижение кулинарии.

Нина бегала в санаторий, договорилась с поваром насчет меню, выписала дополнительно какао и кофе. На складе взяла свежих яиц. Тася в этих хлопотах участия не принимала. Она была недовольна.

— И на что они нам сдались, эти туристы? Голодная шатия. Другой отбрехался бы, а вы, ангел мой, как телок, честное слово. Ну, мое дело маленькое. Я подсобница. Посуду вымою, а больше с меня спросу нет.

Вечером она нарочно ушла раньше, чем всегда, а за ней, молчаливо выражая свое неодобрение, заспешила Пелагея Даниловна с неизменной кошелкой.

До позднего часа Нина возилась одна. Она знала, что утром будет на счету каждая минута, а потому приготовила тридцать приборов, тридцать стаканов, солонки, хлебницы, пепельницы. Убрала со стойки все лишнее — вряд ли туристы будут что-нибудь покупать.

Пол показался Нине грязнее обычного. Его не мыли вторую неделю. «Это уж я сама знаю. Вы, ангел мой, в эти дела не встревайте». Не сумела Нина наладить верных отношений со своей подчиненной, не нашла правильного тона.

Сейчас мыть пол поздно. Но помещению все же надо как-то придать праздничный вид. Нина открыла шкафчик. Скатерти белели на верхней полке. Она сняла всю стопку, развернула одну, вторую, десятую… Вместо узорчато переливающихся светлым перламутром, тяжелых скатерок перед ней были ветхие белые тряпочки, тщательно подсиненные и накрахмаленные, — ровно десять штук по счету.

Репродуктор с площади гремел на весь поселок. Музыка была наполнена высокими страстями и торжественной скорбью.

Прижимая к груди сверток тряпок, Нина бежала по каменистой узкой тропе. Она прошла мимо дома, где спали ее дети, где Алена, поджидая ее, уже несколько раз подогревала чайник, пробежала мимо сонной турбазы, мимо березок, где две слившиеся тени проводили ее смущенно-счастливым смешком. Под самой горой, оторванной от поселка, затаился дом, куда она шла.

Дверь была на крючке. Нина дернула ее. Она не могла ждать.

В сенцах стояла Тася. Ее лицо не было подготовлено к встрече с людьми, сухое, точно обглоданное, с полукруглыми морщинами у рта. Она попыталась превратить эти морщины в улыбку, но не успела.

— Отдайте скатерти, — сказала Нина.

— Господи, Ниночка Григорьевна…

— Сейчас же отдайте скатерти!

— Да вы взойдите в хату.

Она вошла и швырнула сверток на стол. От печки на нее встревоженно смотрела Пелагея Даниловна.

— Отдайте скатерти! — в третий раз сказал Нина. Больше ей не о чем было говорить.

— Какие же скатерти, Нина Григорьевна? Эти самые скатерти и были. Не угадали вы их. А больше никаких и не было. Что это вы задумали? — осторожно уговаривала Тася.

— Я не уйду отсюда без скатертей.

— Да что ж это такое, за все за наше за доброе! — вдруг резко, истерично завопила Даниловна. — Каждый надеется, что мы беззащитные… Не видели мы никаких скатертей! Какие скатерти еще! Да я на нож пойду…

— Верните подобру, Тася. Я молчать не буду.

— Не грози! — ощерилась Пелагея Даниловна. — Мы ведь тоже найдем что сказать. И масло и мясо таскала. Каких людей — Лучинских — и тех замарала. Народ, он знает. От народа не скроешь…

— Если вы не вернете скатертей, я утром все расскажу Байрамукову.

— А про нас рассказывать нечего. Мы люди подневольные. С нас спроса нет! — надрывалась Даниловна.

В углу, неподвижный, как палочка, стоял Вениамин. Его глаза — несчастные, испуганные — перебегали от матери к Нине и опускались под ее взглядом.

— Вот эти салфетки и лежали на полке. А больше ничего и не было. Это надо же совесть такую иметь…

Пелагея Даниловна на секунду замолчала, и в этот миг раздался негромкий приказ Таси:

— Отдайте им, мама.

Пелагея Даниловна, набрав воздуха, захлебнулась им и тревожно поглядела на дочь.

— Отдайте, — еще раз движением головы подтвердила Тася.

Старуха молча вышла из комнаты. Заскрипела входная дверь. Даниловна вернулась, бессознательно, по привычке отряхивая с белого узелка приставшие к нему травинки.

«В сене прятали», — поняла Нина.

Старуха швырнула узелок на стол. Нина хотела его взять.

— Постой… Тряпка там моя.

Проворными пальцами Даниловна развязала узелок и высвободила белую тряпочку, одну из тех, которыми были подменены скатерти.

Тася вышла с Ниной во двор.

— Завтра на работу можете не выходить.

— Зачем же так, Нина Григорьевна…

— Подадите заявление.

— Эх, люди! — горько сказала Тася. — Никто руки не подаст. Только начали мы на ноги подниматься…

Она шла за Ниной.

— А может, не надо, Ниночка Григорьевна? Куда я теперь денусь? Вы сами мать. Ребенка моего пожалели бы…

Горькие глаза Венки стояли перед Ниной.

— Я всегда для вас старалась. Как же вы без меня? Вот туристы завтра приедут. Разве ж вы справитесь?

Вот чем она хотела взять! Не справятся без нее. Пропадут.

— Уйдите по собственному желанию. И это для вас слишком хорошо.

Шаги за Нининой спиной стихли. Луна уже взошла, и были видны все камни и выбоины горной дороги. Навстречу Нине легко катилась большая тень. Как будто медведь. Она хотела вздохнуть — и захлебнулась. Бесшумно подошел квадратный, темный человек. На какой-то миг Нине показалось, что это Георгий.

— Куда ночью ходишь? — спросил Байрамуков. Он стоял перед ней, расставив ноги, и говорил строго и требовательно: — Ночью спать надо. Куда ходила?

— Вот скатерти из стирки брала. — Нина протянула ему сверток.

Байрамуков преградил ей дорогу. Прижав подбородок к груди, он смотрел на нее, не двигаясь с места.

— Скучно спать одной, да? — Он поднял руку и тихонько ухватил Нину за щеку. Была ли это мужская ласка, вожделение, сочувствие? Все равно.

Нина отпрянула с тропки на каменную, поросшую травой землю и побежала, спотыкаясь и обдирая ноги.

Бежала и задыхалась от горя.

День обещал много интересного. Венкина мама вчера сказала:

— Хай им грец, этим