– Не нужна мне ваша жалость. Не выношу жалости!

Медсестра улыбнулась. Казалось, она все понимает и ей ведомы все чувства на свете.

– Жалость – скверная штука, правда? – Сестра протянула Коре упаковку салфеток: – Вот. Посиди минутку, успокойся. Сейчас принесут чай.

Кора, силясь совладать со своим горем или хотя бы понять его, уткнулась лицом в ладони. Медсестра погладила ее по плечу, и этого было достаточно. Единственный ласковый жест сломил волю Коры. Нет больше сил таить в себе боль. Не выдержав, Кора зарыдала.

Сестра вышла из кабинета, закрыла дверь. А когда чуть погодя вернулась, Коры уже не было.

Остаток дня Кора провела на ногах. Бродила по старому Эдинбургу, по мощеным улицам, среди серых, закопченных старинных зданий. Мимо нее с грохотом проносились коричневые автобусы. Кора пробиралась сквозь шумную толпу. Заглядывала в узкие темные переулки, смотрела на яркие вывески, зазывавшие в незнакомые бары, магазины и галереи. С тоской на душе читала меню у входа в рестораны: блинчики с лососем и всякой всячиной, жареное что-то там, в соусе из красной смородины. «Не видать мне таких деликатесов, – стонала в душе Кора. – Не везет мне в жизни».

Она смотрела на лоснящихся от сытости людей, которые, выйдя из ресторанов, изображали дружелюбие, красовались друг перед другом, делали вид, что безмерно счастливы, раскрывали объятия, выставляли напоказ модные прически. Завидев угрюмую Кору в ее пошлом наряде, на минуту отвлекались: «Вот, полюбуйтесь!» Про себя Кора решила, что, когда настанет ее черед влиться в ряды этих задавак, болтающих об отпусках и великолепных пудингах, она ни за что не станет смеяться над несчастными и плохо одетыми. «Сама была такой, – скажет она. – Ничего смешного». Все это время ее не покидала тоска. Тошнота. Ком в горле. Боль, готовая пронзить ее, стоит только забыться. Но Кора шла и шла, не поддаваясь боли.

Возле своего дома у Сенного рынка Кора даже не замедлила шаг. «Никогда больше сюда не вернусь». Она шла мимо небритых стариков-пьяниц, которые приветствовали ее и других прохожих кашлем, плевками и икотой. Очень скоро и она, как эти обездоленные, будет пить дешевое пойло и искать окурки в канаве. Кора спустилась по Маунд, держась за лестничные перила. Свернула в парк Принсес-стрит-гарденс и увязалась за туристами, глазевшими на белок. Опустилась на скамейку у фонтана, съела мороженое, от которого тут же началась изжога. За ее спиной катались на качелях ребятишки, веселые, беззаботные. Поднявшись на железнодорожный мост, Кора в легком испуге посмотрела на поезд внизу. Грохот колес отдавался у нее в сердце. Едва дыша, она добралась до вершины холма, вышла через ворота на Эспланаду, а оттуда – к Эдинбургскому замку. С вершины холма окинула взглядом город: сверкающие крыши, шпили, трубы, реку вдали – огромную, свинцовую, с бликами. Кора любила город, но сегодня, глядя на него с высоты, впервые в жизни по-настоящему испугалась. Ей и в голову не приходило, что Клод может ее бросить. Даже когда он лежал в больнице, Кора ждала его вечерами в пустой квартире, зная, что он скоро вернется. Для кого-то любовь – это страх потерять любимого. А для Коры любовь была уверенностью, что они с Клодом никогда не разлучатся.

«Что мне делать?» – вырвалось у нее едва слышно. Весь день Кора держалась, не давая воли страху. Бродила по улицам, опустив плечи, схватившись за живот, несла в себе свое горе, не желая признавать, что боится. Теперь же она выпрямилась, глубоко вздохнула и сказала вслух: «Ну я и влипла!»

Войти в квартиру Кора по-прежнему не решалась. Все в ней напоминало о Клоде, всюду были его вещи. На улице полно туристов, можно ходить за ними следом, слушать их болтовню. Можно делать вид, что ты с кем-то. А дома придется начинать жизнь с нуля.

Когда идти дальше уже не было сил, Кора замерла у подъезда напротив и уставилась в свое окно. Пришла ночь. Кора опустилась на корточки. «Не пойду туда. Ни за что не пойду». В соседнем подъезде закашлял бродяга. Мимо проходили люди, смеясь и беседуя, но при виде Коры замедляли шаги, замолкали.

«Больше не вернусь в эту комнату, – повторяла Кора. – Никогда. Никогда. Никогда».

Она попыталась унять боль, как в детстве, в тяжелые, злые минуты – когда ходила к зубному врачу удалять зубы, или когда сломала руку и ждала доктора, или когда брела домой из школы с плохими отметками. Надо лишь вспомнить что-нибудь чудесное. Например, одинокого лебедя, вылетевшего из зарослей. Вот он взмывает над зеленым лесом, прошумев крыльями. Кора вспомнила чистый, прохладный воздух на вершине горы, поросшей вереском, сочную шелковистую траву под ногами. Морщинку на лице отца, где ей хотелось свернуться клубочком и остаться на всю жизнь. Свою жизнь с Клодом.

Они настолько сроднились, что могли болтать, занимаясь любовью. Клод тянулся к Коре, ласкал языком ее грудь. Приникал к ней долгими поцелуями. Запускал ей руку между ног, смотрел на нее неотрывно. И Кора гладила его, ласкала ртом его член. Клоду нравилось, когда она проводила языком по его груди, соскам. Он входил в нее, и, двигаясь в такт, они разговаривали. Это был их излюбленный трюк. Хорошо отработанный. Нет-нет, никакой рутины. Клод не говорил, что в доме кончился стиральный порошок или зубная паста. Кора не напоминала, что пора заменить лампочку над кроватью. Ничего подобного. Именно в эти минуты они вели свои самые задушевные разговоры.

– Однажды я нашел на пляже голубой камешек, – вспоминал Клод.

– Мне нравится голубой цвет. На вершине горы бывает голубой воздух. Идешь, и все вокруг голубое.

– Камешек был совершенно правильный. Круглый-круглый. Я не стал подбирать. Не нужно мне такого совершенства. А еще я видел на горе лиловую цаплю, а в лиственничном лесу – золотую птицу с мягкими, нежными перьями, она летела мимо не спеша, лениво.

– Ох! – стонала Кора. – О-ох!

Клод не отводил глаз от ее лица.

– Самое красивое, что я в жизни видела, – это лебеди; семь белых лебедей, только не на озере, а на траве, – с трудом говорила Кора. Рассказ нужно непременно закончить. – На темно-зеленой мокрой траве, как на волнах. Сгущались сумерки, и деревья темнели на фоне неба. А месяц был тоненький-тоненький. – Эту картину Кора запомнила на всю жизнь. – О-ох!

Кора и Клод погружались каждый в свой мир. Радовались друг другу, до боли жаждали наслаждения.

К четырем утра Кора совсем окоченела. Со стоном отчаяния поднялась на ноги. Холод пробирал до костей, глаза слипались, а ноги будто приросли к земле. Ее трясло. Нет, так нельзя, решила она про себя. Ни мне, ни ребенку это на пользу не пойдет.

И Кора поплелась домой. Потащилась, едва волоча ноги.

Дома она сняла ботинки и прямо в одежде забилась под одеяло, дрожа от голода и холода, словно старуха-алкоголичка. Нет у нее своей стаи, как у скворцов. Кора осталась одна.

Когда Эллен приходила к Коре, они выпивали за кухонным столом. Дома у Эллен они сидели на диване, поджав под себя ноги. Разговоры шли по одной и той же колее – воспоминания о давнем прошлом, объяснения, оправдания, пространные рассуждения. Как-то вечером, на том самом диване, за бутылкой кьянти (уже второй, первая, пустая, валялась на полу), Эллен сказала: