Вертяков засмеялся и сказал:

— Садик этот — семечки. Ты вот лучше скажи, что с кедровником делать будем. Михайлов сказал, что…

— Подожди, — перебил его Кислый, — кто этот Михайлов, напомни, а то у меня с памятью что-то… Столько дел!

— Ну, как кто! Депутат он, в думе сидит.

— Сидят на зоне, — поучительно заметил Кислый, — а в думе заседают.

— Какая разница, — ответил Вертяков, — сегодня он в думе заседает, завтра на зоне сидит, а потом снова наоборот — сам знаешь!

— И то верно, — согласился Кислый, — ну так что там этот Михайлов?

— Он сказал, что не сможет прикрывать нас вечно. Мы должны сами решать все вопросы. Документы он нам продвинул и считает, что на этом его работа выполнена. Но если они там решат, что все нужно вернуть, как было — то есть все-таки признать кедровник заповедником, — он не сможет ничего сделать и даже будет поддерживать большинство.

— Ну, дает, — Кислый сузил глаза, — как бабки хавать, так он первый, а как за базар отвечать, то — как большинство скажет?

— Получается, что так, — кивнул Вертяков.

— Но ведь он же, падла, сказал, что все тип-топ, что мы можем не беспокоиться, что он прикроет нас по-любому!

— Сказать-то он сказал, но у него в Москве дела поважнее наших будут, так что, если ему будет выгодно, он нас продаст и глазом не моргнет. А сам отмажется, будь уверен.

Вертяков знал, что говорил.

Михайлов действительно был продажным на все сто процентов и поэтому был опасен. Его нужно было устранить, но Вертяков хотел, чтобы инициатива исходила от брата, а не от него, и поэтому умело разжигал в Кислом злобу и ненависть к московскому взяточнику.

— Значит, говоришь, он нас не прикроет… — сказал Кислый задумчиво.

— Нет, не прикроет, — согласился Вертяков.

— И в случае чего сдаст, не думая…

— Сдаст.

Кислый помолчал немного, потом слегка хлопнул себя по колену и, вздохнув, сказал:

— Значит, надо его валить.

— То есть как — валить? — притворно обеспокоился Вертяков.

— А вот так — пиф-паф! А потом по новостям посмотрим, как мертвое туловище в труповозку грузят, и выпьем за его упокой.

— А может…

— Никаких может.

— Ну, как скажешь, — Вертяков развел руками, — я против тебя идти не могу.

— Вот так и скажу, — Кислый взглянул на брата и подмигнул ему, — да ты не беспокойся, все будет в ажуре. Первый раз, что ли? Давай-ка по рюмахе!

Они налили и выпили.

Кислый захрустел огурцом, а Вертяков положил на ломтик белого хлеба полную ложку черной икры и с аппетитом откусил кусок.

Некоторое время они молчали, потом Вертяков сказал:

— А что с этими крестьянами делать, я просто ума не приложу. Через три дня приезжает комиссия из Москвы, специально по этому делу. Пять убитых селян — это тебе не хухры-мухры! Здешние менты схвачены, сам знаешь…

— Начальник милиции у меня — вот где!

И Кислый сжал костлявый кулак.

— Правильно, — кивнул Вертяков, — но это — здешние. А если за дело возьмется московская прокуратура, то сам понимаешь, гореть будем, как свечечки. Они ведь наверняка захотят показательное дело организовать — дескать, смотрите, как мы с коррупцией боремся.

— С коррупцией, с коррупцией… — Кислый вертел в пальцах вилку и о чем-то усиленно думал.

Потом он поднял голову и, взглянув на Вертякова, спросил:

— А сколько там всего крестьян-то этих?

— Восемьдесят два человека, — Вертяков несколько часов назад просматривал документы, касающиеся села Ореховое.

— Восемьдесят два… — Кислый налил себе водки и залпом выпил, — а ты помнишь, что сказал Отец всех народов?

— Он много чего наговорил, — резонно ответил Вертяков.

— Правильно. Он сказал: нет человека, нет проблемы.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Вертяков и налил себе водки.

Он давно уже привык к тому, что Кислый иногда любит выпивать, не соблюдая никаких условностей застолья.

— А то и имею. Надо бы устроить у них в деревне эпидемию, причем такую, чтобы всех под корень.

— Это как? — удивился Вертяков.

— А вот так! Что там имеется — чума, холера, ящур какой-нибудь…

— Ящур — он для коров.

— Ну, не ящур, а что-нибудь другое. В общем, так. Завтра же найди выход на санэпидстанцию, у них должны быть все эти, как их там… возбудители, и послезавтра чтобы в Ореховом была полная чума. Если они там все передохнут, то про этих пятерых покойников никто и не вспомнит.

— Ну, ты даешь! Восемьдесят два человека…

— А что, это тебя сильно беспокоит? Ты лучше подумай, каково тебе на зоне будет сидеть, если нас прихватят как следует. Мне-то что, я авторитет, вор в законе, человек привычный, а ты ведь любишь в мягком кресле сидеть и секретаршу свою за мохнатый сейф щупать, а? Давай-ка еще водочки!

И Кислый похлопал брата по плечу.

— Кстати, что там у тебя с этим радио?

— Ты имеешь в виду «Русский Шансон»? — уточнил Вертяков.

— Ага, его.

— А что с ним сделается! Все путем. Приходил человечек, денег заслал, и пусть себе передает.

— Это хорошо, — кивнул Кислый, — правильное радио. Братве нравится, только его тут хрен поймаешь. Разве что через спутник.

— А теперь и так можно будет. Они уже антенну строить начали, так что — как там, в этой песне… «В натуре, в натуре!»

— Ладно, давай водочки.

Тимур остановил запись, и на экране застыли два человека, один из которых имел благообразное, но неприятное лицо, а на лбу другого стоял отчетливый штамп: «урка».

— Нет, ты понял? — Тимур ошарашенно взглянул на Знахаря, — и ты можешь спокойно смотреть на все это?

Знахарь пожал плечами и ответил:

— А что, всякое бывало.

— Что значит — всякое? Это что, у тебя такое бывало?

— Нет, не у меня, но я с этим сталкивался не один раз.

— И что?

— А ничего, — Знахарь посмотрел на взволнованного Тимура, — только ты не суетись на ровном месте.

— Что значит — не суетись? — Тимур вскочил, — они ж крестьян потравят!

— Не потравят… Вообще, конечно, это полный бред — завалить одним махом целую деревню, при современной-то медицине! Это я тебе как бывший врач говорю. Однако кое-какие меры принять следует. Собирайся, поедем в Томск, — спокойно сказал Знахарь и неторопливо поднялся из кресла.

— Прямо сейчас?