час, стал великий стук, и с хозяйкою стали человеческим голосом сквернословить, тихо говорить более двух часов, — которых я признаваю — одного еретичества; отчего я, от великого страха и ужасти, принужден из избы выбежать и разбудить имеющего(ся) при мне города Темникова солдата Петра Животина, который спал в возке моём для аптеки; и велел ему огонь вздуть, и послал за старостою Фёдором Слёзкиным. И промеж того время, при огне, стали те овцы паче человеческим голосом репетировать с тех слов, что без огня говорили. И по приходе старосты объявил я ему оные недостатки, чтоб он тех овец держал и в деревне осмотрится — кого в той деревне в домех не имеется. Но токмо оный староста с великим (страхом?) ответствовал мне: “Этаких овец у нас много, и оне надобны, ты не фискалом ли сюды приехал?”. А когда он услышал об моём имени, откуда я, то он стал покорен и просил, чтобы я это уничтожил и за то хотел, с народом собрався, мне поклон отдать; на что я ему сказал, что ни его поклон, ни тысяча мне не надобна, а присяги своей не нарушу. И староста пошёл; и овцы паки стали, при помянутом солдате, человеческим голосом говорить: меня по имени, отчеству и фамилии называют, тако ж и о себе имена человеческие сказывают; один из них — Фёдор, а двое — Гаврилы; и называющийся Фёдором показался с затылку в виде дьявольском, весь чёрного лица, из левого уха высунул большой красный язык. Тако ж много крат при оном солдате моё имя, отчество и прозвание называли и просили: “Выпусти нас!” Напротив того, я говорил: “Староста отступился; как хочет хозяйка, а я вас не выпущу”. И объявил я этой хозяйке: “Егда ты их хочешь?”. А хозяйка мне объявила: “Как мне суседов не знать!..”. По которому ея ответу овцы зачали многократно при солдате человеческим голосом говорить: “Алёна, выпусти нас!”. И тогда она, хозяйка, про прежнюю свою утайку и, стыда ради, вся в лице покраснела и зачала плакать… В чём по присяжной моей должности и по евангельской заповеди, провинциальной канцелярии для ведома рапортую…».

* * *

…Перечитал то, что написано, и заметил один большой недостаток в записях. Маленькая занимательность как будто присутствует, а порядка нет. Нет стержня, который литератор с опытом находит сразу и на который потом нанизывает содержание, чтоб не рассыпалось.

Попытаюсь возвратиться к той схеме, о которой говорил. Буду составлять как бы энциклопедию. Энциклопедию пушкинского суеверия, которая, мне это ясно уже окончательно, вобрала в себя едва ли не всё русское суеверие. Тут мне необходимо повторить начальную свою цель. Пушкин, как русский человек и русский характер, был настолько объёмен и широк, что вместил в себя всё русское. В том числе и предрассудки, которые являются ярчайшей краской народной натуры. Вот с такой стороны хотелось бы подойти к теме и возвысить её, хотя бы в собственных глазах, непосредственным касательством к душе человека, воплотившего в себе в наибольшей полноте разнообразные стороны национального духа.

Когда мы, люди средних достоинств, судим о гениальности, мы унижаем её, пытаясь мерить собственным аршином. Отсекая от глыбы гранитные наросты, которые, как нам кажется, её не украшают, мы впадаем в типичную ошибку посредственности, не умеющей охватить великое единым взглядом. Мы видим всё по отдельности, и это мешает видеть красоту и законченность целого. Так я хочу думать о Пушкине. Бывают такие скульптуры, которые надо рассматривать под разными углами зрения и запоминать линию любого ее поворота, потому что в каждой линии скрыта неожиданность, доказывающая, что перед вами именно великое произведение. Так пушкинское суеверие показывает нам эту натуру с иной стороны и только довершает полноту и законченность его гениальной сути.

Странная привязанность к вытравляемым просвещенным веком чертам старой наивной мудрости нашего народа для меня лично является знаком изысканности его внутренней культуры, его духовного облика… Он сам это выразил в таких словах: «…заметьте, что неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности». Добавить бы только, что неуважение к предкам проявляется в любых формах непростительной нашей забывчивости, в том числе и к трогательному опыту связывать малое в своей душе с необъятной жизнью Вселенной, угадывать и видеть влияние каждого мгновения своей жизни на весь ход земного уклада, крепить так нужное и сегодня стремление жить в ладу с природой и миром.

Заблуждения эти, если продолжать их так называть, чище, красивее, а, может быть, и нужней, во всяком случае безобиднее многих истин, которыми мы, не стесняясь, жили многие годы напрасной жизни…

Начнем с того, что небесполезность его суеверных знаний выразилась в том, что в русскую словесную культуру навечно вошли многие строки и целые стихи, ими навеянные. Можно сказать больше — лучшие его произведения задуманы так, что стержнем их является какая-нибудь значительная деталь русского суеверия.

Предсказания волхвов в «Песне о Вещем Олеге», полный чудовищных подробностей сон Татьяны в «Онегине», пророческий сон Петруши в «Капитанской дочке», опять же сон Германна в «Пиковой даме», и ещё один сон — Григория в «Борисе Годунове». Пушкина можно было бы винить в однообразии приёмов, если бы не великолепная поэтическая изобретательность, проявленная им в каждом отдельном случае, когда ему понадобилось описывать сон, например.

Раз уж речь пошла о снах, доведём мысль до конца.

«Все тот же сон! возможно ль? Проклятый сон», — восклицает Григорий Отрепьев, проснувшись в келье Пимена.

Надо думать, что Пушкин знал способы толкования сновидений, поскольку сон Григория он построил так, что его достаточно легко разгадать и без специальной подготовки:

Мне снилося, что лестница крутая

Меня вела на башню; с высоты

Мне виделась Москва, что муравейник;

Внизу народ на площади кипел

И на меня указывал со смехом,

И стыдно мне и страшно становилось —

И, падая стремглав, я просыпался…

Собственно, здесь гадание — наоборот. Пушкину известен результат, к которому надо привести трагедию, и он строит и конструирует сон так, чтобы он соответствовал этому результату. Он подтасовывает сон Григория под дальнейший ход повествования, и, разумеется, под известный ему ход всамделишных событий. Выходит так, что вся трагедия «Борис Годунов» есть великолепнейшее из когда-либо исполненных гаданий о сне.

И по сну Петруши Гринева можно предугадать дальнейшее развитие сюжета «Капитанской дочки».

«Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо вероятно знает по опыту, как сродно человеку предаваться