Наконец взгляд ее затуманенных глаз добрался до меня. Я попятился в угол, где стоял ящик для дров, теперь практически пустой.

— Оставь меня в покое, — прошептал я. — Тебя здесь нет. Ты в колодце и не можешь выбраться оттуда, даже если и не умерла.

В горле у нее что-то булькнуло, словно она подавилась густой подливой, и она продолжила движение, реальная до такой степени, что отбрасывала тень. И я ощущал запах разлагающейся плоти женщины, которая в порыве страсти иногда просовывала свой язык мне в рот. Она была здесь. Настоящая. Как и ее королевская свита. Я чувствовал, как крысы бегают по моим ногам, щекочут лодыжки усиками, обнюхивают мои кальсоны.

Упершись пятками в ящик для дров, я попытался отклониться назад, чтобы увеличить расстояние между собой и приближавшимся трупом, потерял равновесие и уселся в ящик. Ударившись воспаленной и раздувшейся рукой, едва ощутил боль. Арлетт наклонилась надо мной, и ее голова… качнулась. Плоть отделилась от костей, и ее лицо свесилось вниз, будто нарисованное на воздушном шарике. Крыса забралась на стенку ящика для дров, спрыгнула мне на живот, перебежала на грудь, понюхала кожу под подбородком. Я чувствовал, как другие шебуршат под моими согнутыми коленями. Но они меня не кусали. Все ограничилось одним укусом.

Арлетт наклонилась надо мной. Ее запах разил наповал, как и перекошенная ухмылка от уха до уха… Я вижу ее и сейчас, когда пишу эти строки. Я приказал себе — умри, но сердце продолжало биться. Ее висящее лицо скользнуло к моему. Я чувствовал, как моя щетина срывает частички кожи с ее лица, слышал, как ее сломанная челюсть скрипит, будто обледеневшая ветка. Потом ее ледяные губы прижались к моему горячему от температуры уху, и она принялась нашептывать мне секреты, которые могла знать только мертвая женщина. Я закричал. Пообещал покончить с собой и занять ее место в аду, если она замолчит. Но она не замолчала. Не желала замолкать. Мертвые не замолкают.

Теперь я это точно знаю.

Убежав из Первого сельскохозяйственного банка с двумя сотнями долларов в кармане (или, скорее, со ста пятьюдесятью — часть купюр рассыпалась по полу, вы помните), Генри на какое-то время исчез. Как говорят преступники — «залег на дно». Я вспоминаю об этом не без гордости. Думал, его поймают сразу после того, как он появится в городе, а он оказался не так прост. Влюбленный, доведенный до отчаяния, мучимый чувством вины и пребывавший в ужасе от преступления, которое мы с ним совершили… и несмотря на все эти факторы, отвлекавшие внимание (несмотря на их разъедавшее влияние), мой сын продемонстрировал храбрость, ум и даже в определенной степени благородство. Мысль об этом гнетет меня больше всего. Я до сих пор скорблю о его потерянной жизни (о трех жизнях, я не могу забыть и о бедной беременной Шеннон Коттери), и меня не отпускает чувство стыда, ведь это я привел его к погибели, совсем как теленка с веревкой на шее на заклание.

Арлетт показала мне лачугу, в которой он затаился, и велосипед, прислоненный к стене: на украденные деньги он прежде всего купил велосипед. Тогда я не смог бы сказать вам, где находилось его убежище, но в последующие годы определил местоположение лачуги и даже побывал в этом придорожном сарае с выцветшей рекламой колы «Королевская корона», нарисованной на стене. Сарай находился в нескольких милях от западной окраины Омахи и неподалеку от «Мальчишеского города»,[20]начавшего работу годом раньше. Одна комната, одно окно, никакой печи. Генри замаскировал велосипед сеном и травой и принялся строить планы. Через неделю или чуть больше после ограбления Первого сельскохозяйственного банка — к тому времени интерес полиции к этому достаточно мелкому правонарушению в значительной степени угас — он начал ездить на велосипеде в Омаху.

Тупой парень сразу направился бы к католическому дому при монастыре Святой Евсевии, где его тут же схватили бы копы Омахи (шериф Джонс не сомневался, что так и будет), но Генри Фриман Джеймс оказался умнее. Он выяснил, где находится католический дом, но не приближался к нему. Вместо этого поискал ближайший магазин, где продавались сладости и газировка. Он предположил, что девушки будут посещать его, если предоставится такая возможность (при условии, что благодаря хорошему поведению им разрешат покидать территорию католического дома, а в сумочках найдутся деньги). И хотя обитательницы католического дома не носили особую форму, вычислить их не составляло труда: просторные платья, взгляд в пол и поведение, то кокетливое, то пугливое. И конечно же, бросались в глаза девицы с большим животом и без обручального кольца.

Тупой парень попытался бы завести разговор с одной из этих блудливых дочерей Евы прямо у прилавка с газировкой, привлекая к себе ненужное внимание. Генри же занял позицию рядом с проулком между магазином сладостей и галантереей, он сидел на ящике, читая газету, а велосипед стоял у бордюрного камня. Он поджидал девушку, более рисковую, чем те, кто приходил в магазин только за газировкой и мороженым, чтобы потом вернуться к сестрам. Он поджидал курящую девушку. И на третий день его дежурства у проулка такая девушка появилась.

Со временем я ее нашел и поговорил с ней. Для этого не пришлось демонстрировать способность супердетектива. Я уверен, Омаха показалась Шеннон и Генри мегаполисом, но в 1922 году это был не такой уж большой город даже по меркам Среднего Запада, он только мечтал о статусе мегаполиса. Виктория Холлет теперь уважаемая дама с тремя детьми, но осенью 1922 года она была Викторией Стивенсон: молодой, любопытной, бунтующей, на седьмом месяце беременности и души не чающей в «Суит кэпорелс».[21]Она с радостью взяла сигарету, когда Генри предложил ей.

— Возьми еще парочку на потом, — добавил он.

Она рассмеялась:

— Надо быть сумасшедшей, чтобы это сделать. Сестры проверяют наши сумочки и выворачивают карманы, когда мы возвращаемся. Мне придется прожевать три пластинки «Черного Джека»,[22]чтобы отбить запах даже одной сигареты. — Она похлопала себя по животу, весело и демонстративно. — У меня проблема, как ты сам видишь. Плохая девочка! Мой кавалер сбежал. Плохой мальчик, но всем на это наплевать! Зато этот франт упек меня в тюрьму, где надзирателями пингвины…

— Я тебя не понимаю.

— Ну что тут непонятного! Франт — это мой отец! А пингвинами мы называем сестер. — Она рассмеялась. — Вижу, ты просто деревенщина. Ничего не соображаешь. А тюрьма, где я отбываю срок, называется…

— Монастырь Святой Евсевии.

— Вот теперь голова у тебя заработала, Джексон. — Она затянулась, прищурилась. — Слушай, а ведь я знаю, кто ты. Бойфренд Шен Коттери.