опустив голову, пошел за Зечевичем и его бойцами.

Дом был двухэтажный. На первом этаже размещались кухня, кладовая и другие подсобные помещения. Когда Зечевич открыл дверь в кухню, в нос ударил острый запах разных яств. У него буквально закружилась голова. К тому же здесь было жарко как в бане. Он увидел перед собой большую железную плиту, в топке которой бушевал огонь. На плите стояло несколько кастрюль, в которых что-то варилось. Из одной кастрюли вырывался пар, и крышка на ней подрагивала. Через открытую дверцу духовки виднелся круглый противень с уже готовым слоеным пирогом.

Иронически улыбаясь, Зечевич молча отодвинул локтем женщину, хлопотавшую у плиты, и заглянул в каждую кастрюлю. Он был поражен количеством пищи. В одной кастрюле тушилась капуста вместе с различными пряностями, Другая была доверху забита голубцами, а в широких низких кастрюлях румянились плов, картофель и жареные цыплята. Возмущенный открывшейся ему картиной, Зечевич схватил с одной из кастрюль крышку и швырнул ее на земляной пол, под ноги хозяину.

— Как же понимать твои слова, что тебе детей нечем покормить? А это для кого? Или все это приготовлено для четников? Для них, выходит, и пироги, и плов, и жареные цыплята, и голубцы, а партизанам воды жалеешь?

— Сила милостыню у бога не просит, — прогундосил хозяин себе под нос, вытирая рукавом вспотевший лоб.

— Хорошо, хорошо, коли так, бог нас тоже силой не обидел, и мы не меньше других любим пироги и цыплят. — Он повернулся к бойцам, стоявшим за его спиной: — Ребята, осмотреть весь дом, и что найдете из продовольствия, несите сюда.

— Как думаешь, Влада, может, и его с собой заберем? — предложил Космаец, озорно улыбнувшись и кивнув головой в сторону хозяина. — Лабуд любит такие трофеи.

Зечевич строго посмотрел на юношу.

— Делай, что приказано. Остальное — не твоя забота.

Бойцы разошлись по дому выполнять приказание. На втором этаже было несколько комнат, хорошо прибранных, богато обставленных, с картинами на стенах и иконами по углам. В комнате, служившей для приема гостей, партизаны увидели длинный стол, по одну сторону которого стояла дубовая скамейка, а по другую — венские стулья. Стол был уже накрыт к обеду. По центру стола между многочисленными тарелками с закуской возвышались бутылки ракии. Все это, видимо, было приготовлено для четников, которых в этом доме принимали как дорогих гостей. Конечно же здесь должен был обедать новоиспеченный воевода Космайского края Стоян Чамчич. Рядовых четников так не принимают. Для них не пекут пирогов, им не ставят стопки и дорогие тарелки.

— Ракию оставить хозяину, — сказал Влада, когда Марич и Космаец поставили перед ним четыре бутылки ракии, — а еду всю забирайте. Хозяйка, приготовь-ка нам свои кастрюли, — сказал он женщине, которая все это время стояла в сторонке, засунув руки за фартук, и не проявляла особого беспокойства. — Может быть, нам понравится, как ты готовишь, и бойцы будут тебе благодарны.

— Буду рада, если вам понравится, — ответила женщина. — Теперь мне не будет жаль своих трудов.

— Ты, наверное, не первый раз этим занимаешься, думаю, что и не последний.

Женщина осторожно обернулась и, увидев, что никого из домашних в кухне не было, сказала:

— Какое там первый! Свекор ненавидит меня из-за брата и всякий раз, когда наезжают четники, требует, чтоб я им готовила… Откуда вы?

— Из здешних краев, отсюда недалеко.

— Может быть, знаете Лунета? Это мой брат. Он в партизанах. Если встретите, скажите ему, что я накормила вас хорошим обедом.

— Обязательно скажу, если встретимся, — заверил ее Зечевич. Он позвал Космайца и попросил его найти хозяина, который незаметно куда-то исчез. — Хочу поблагодарить его, — сказал Зечевич, — такого обеда у партизан еще никогда не было.

Когда партизаны уходили из дома, уже смеркалось. Короткий декабрьский день приближался к концу. Из леса надвигался белесый туман. Ветер утихал, но теплее не становилось. Пожалуй, даже похолодало.

Конфискованный обед партизаны отнесли в корчму, где расположилась рота. Корчмарь сбежал, когда услышал стрельбу, и сейчас здесь хозяйничали сами бойцы. Они быстро приспособили помещение для отдыха: столы вынесли на улицу, а стулья расставили вдоль стен. На пол постелили толстый слой соломы, взятой из ближней скирды. После обильного ужина, который был для них одновременно и обедом — последнее время партизаны все чаще «соединяли» завтрак, обед и ужин, — бойцы в хорошем настроении готовились ко сну. Только молодежь, несмотря на усталость, не хотела угомониться, и вот уже в одном углу кто-то затянул песню. Ее подхватили, и в корчме сразу возникла веселая, бодрая атмосфера, освобождающая души людей от усталости и тоски по дому, по родным и близким. С песней забывались невзгоды, жизнь казалась милее.

На улице, напротив корчмы, догорало здание местной управы, которую подожгли партизаны роты Лабуда. Иногда кое-где в селе лаяли собаки. Была уже темная безлунная ночь.

В печи горел несильный огонь. Космаец поддерживал его, время от времени бросая в печь сухие доски. В помещении, которое освещалось керосиновой лампой с закопченным стеклом, стоял полумрак. Песня так же неожиданно закончилась, как и началась. Большинство бойцов спало. За два последних дня рота прошла свыше пятидесяти километров, имела несколько стычек с немецкими патрулями и с четниками, взорвала железнодорожный мост, сожгла три управы, захватила и расстреляла нескольких предателей. Бойцы заслужили право на отдых. Отделение Зечевича в эту ночь несло караульную службу. Часовые выходили на посты по двое: так было надежнее. Влада, как командир дежурного отделения, спать не имел права. Сейчас он сидел перед печью, спиной к дверце, и ремонтировал свои опанки. Дело не клеилось, и он что-то недовольно бормотал.

— Не могу понять, почему ты мучаешься с этим старьем, когда у тебя в ранце есть отличные ботинки? — наивно спросил Марич, собираясь на пост.

— Время не пришло ходить в новых, — ответил Влада, не отрываясь от своего занятия, — пока можно походить и в старых.

— Знаешь, почему он бережет новые ботинки? — вмешался в разговор Павле Чарапич, боец отделения Зечевича. — Он хочет показаться в них в своей деревне, когда вернется. — Глаза Павле лукаво блеснули.

Чарапичу было за тридцать. Это был вялый, болезненный на вид, худощавый человек с редкими прилизанными волосами, заостренным подбородком и горбатым носом. Чарапич был из той категории людей, которые толком не знали ни городской, ни сельской жизни. В партизанах он оказался в то время, когда немцы стали хватать всех подряд и помещать в концентрационные лагеря. Лучше быть солдатом, чем рабом, решил Чарапич. Кроме того, он считал, что война не протянется долго и он вернется к своему прежнему занятию: весной он уходил из деревни