Последний вечер в Ком-Рейвене был хмурым и дождливым. Наверное, даже зима оказалась бы не так мрачна. В доме оставалось пятеро – нас трое и двое слуг. А раньше было так многолюдно и весело! Передать не могу, как уныло было часам к семи вечера в пустом доме, в тишине. Вероятно, долгие летние вечера нравятся счастливым людям? Мы постарались занять себя, чтобы не терять присутствия духа. Мисс Гарт очень помогла нам. Срочные сборы в дорогу оказались весьма уместными. Мы паковали вещи – но оставаться в одиночестве в своих комнатах было свыше наших сил, так что мы перенесли все вниз, свалили на большой обеденный стол, чтобы работать вместе. Я уверена, что мы не взяли ничего, кроме личного имущества.

Мое мнение, что Магдален в среду была не в себе, можно подтвердить одним примером из того вечера в среду, когда мы готовились к отъезду. Когда мы упаковали одежду, подарки на дни рождения, книги и ноты, пришло время разобрать письма, они лежали на столе общей грудой. Часть моих писем перемешалась с теми, что принадлежали Магдален, так что я случайно увидела карточку, которую оставил ей режиссер, ставивший домашний спектакль у наших знакомых, в котором она участвовала. Там были его имя и адрес – он предполагал, что может пригодиться ей в следующих развлечениях подобного рода или что она порекомендует его другим. Я не видела смысла в том, чтобы хранить эту карточку в наших новых обстоятельствах. Поэтому я отложила ее в сторону, где лежали бумаги на выброс. Магдален заметила карточку и тут же забрала, заявив, что ни за что не станет ее выкидывать. Она даже рассердилась на меня и на мисс Гарт, когда мы спросили, зачем ей эта ерунда! По-моему, это явно показывает, как она расстроена, как пытается сохранить незначительные свидетельства прошлого, а любой случайный жест способна истолковать, как нападки на нее лично. Она в некоторых отношениях еще совсем ребенок.

Вскоре после одиннадцати мы разошлись по комнатам. Я выглянула в сад, ночь была суровой: ни луны, ни звезд, глухая темнота, невозможно взглянуть на виды, которые я всю жизнь так любила. Тишина была такая, что даже собственные движения казались мне слишком шумными. Я легла, но сон не приходил, на меня навалилось чувство безграничного одиночества. Я уже совсем взрослая, мне двадцать шесть лет, я привыкла считать себя рассудительной, но тут… не знаю, что побудило меня встать и пройти в комнату Магдален, как бывало в детстве. Она сидела у столика, с письменными принадлежностями. Погруженная в задумчивость. Я сказала, что хотела бы провести с ней последнюю ночь в нашем доме, она поцеловала меня и посоветовала лечь, обещая, что скоро присоединится ко мне. У нее в комнате я сразу заснула и пробудилась уже утром – Магдален сидела на прежнем месте, все в той же задумчивости. Она так и не легла, всю ночь просидела, о чем-то размышляя.

«Посплю, когда мы покинем Ком-Рейвен, – пояснила она. – Мне полегчает, когда все это закончится, когда я попрощаюсь с Фрэнком». В руках у нее было завещание отца и его последнее письмо, она передала их мне, как старшей, в качестве драгоценных реликвий. Я предложила разделить их, но она решительно покачала головой. Она заверила, что сделала для себя копии. «Я никогда не забуду его желание позаботиться о нас, это все, что мне нужно в будущем», – она показала свою белую шелковую сумочку, в которую спрятала свои копии.

Простите, что я обременяю вас такими пустяками, но я обращаюсь к вам как к другу отца, а не просто адвокату. И мне очень хочется убедить вас в том, что Магдален заслуживает лучшего отношения.

В четверг утром нас удивило странное письмо, найденное на столе. Оно было адресовано мисс Гарт и написано на бумаге с траурной черной каймой. Его автором был человек, как-то случайно встреченный нами на дороге к дому, капитан Редж. Он претендовал на некое отдаленное семейное отношение к нашей маме, поэтому взял на себя смелость выразить соболезнования. Он узнал новости из газет, но писал, как будто был знаком с нами. Более того, он выражал желание присутствовать при чтении завещания! В конце содержался его адрес на следующие две недели: Почта, Бирмингем. Больше мне нечего сказать по этому поводу. Не думаю, что этот человек и его послание заслуживают внимания.

После завтрака Магдален покинула нас. День был дождливый, и мы решили, что ей лучше встретиться с Фрэнком в утренней гостиной. Когда он пришел, я была наверху и оставалась там еще полчаса, ужасно волнуясь за сестру.

Наконец я не выдержала – еще на лестнице я услышала ее голос – она называла Фрэнка по имени, а затем разрыдалась и тут же засмеялась, таким необычным смехом, и он присоединился к ней. Я тут же поспешила в комнату и нашла Магдален на софе в совершенной истерике, а Фрэнк стоял, уставившись на нее с сердитым видом, и кусал ногти.

Я не знала, что произошло между ними, но была возмущена и буквально вытолкала мистера Фрэнсиса Клэра из комнаты. Я рассказываю об этом, так как понимаю, что он был оскорблен, он назвал мое поведение «насилием, недостойным леди». Я действительно забылась, но, полагаю, не без оснований.

Я выставила его в холл, а мисс Гарт взялась позаботиться о Магдален. Однако Фрэнк не ушел, а плюхнулся на стул и стал спрашивать, почему я применяю к нему «необычайное насилие». Я ответила, что причины, на мой взгляд, очевидны, и попросила его удалиться, но он весь обмяк и только грыз ногти. Потом опять стал спрашивать, почему я обращаюсь с ним «таким бесчувственным образом». Я настаивала на том, чтобы он ушел, даже пригрозила позвать его отца. Это заставило его буквально подскочить со стула. «Со мной в данном случае поступили совершенно бесчестно. Все трудности и жертвы выпадают на мою долю. Я тут единственный, у кого есть сердце, а все остальные холодны и жестоки, как камень. В том числе Магдален. Она говорит, что любит меня, но при этом требует, чтобы я ехал в Китай. А я всего лишь хочу остаться дома! Все, абсолютно все против меня!» Такова была его речь. С этим он ушел, что-то оскорбленно бормоча по дороге. Он не делал попыток вернуться. Час спустя зашел попрощаться его отец. Он виделся со мной и с мисс Гарт, но не с Магдален. Он обещал предпринять меры, чтобы за его сыном как следует присмотрели в Лондоне и посадили на корабль, отправляющийся в Китай. Мистер Клэр был ужасно расстроен, даже он ожидал от сына более достойного поведения.

До отъезда нам оставалось часа два, я попыталась поговорить с Магдален, она уже затихла, была очень бледна и измучена. Ни в тот день, ни позже она не пожелала рассказать о своем разговоре с Фрэнсисом Клэром, но когда я сердито высказалась о нем, она и слушать не стала. Сестра находит ему множество оправданий и винит во всем только себя и несчастное стечение обстоятельств. Я ведь говорила вам уже, что она по натуре благородна. Судите теперь сами.

Мы вели прежде довольно замкнутую жизнь, знакомых у нас немного и живут они далеко – а может, слишком индифферентны, чтобы приехать и попрощаться. Мы обошли в последний раз дом, заглянули в старую классную комнату, спальни, в том числе ту, где умерла мама, папин кабинет. Так что прощались мы с тенями прошлого. Погода немного прояснилась, так что мы смогли выйти в сад, а затем в последний раз склонили колени у могилы родителей. Я думала, у меня разорвется сердце. В августе был бы день рождения мамы, мы с папой и Магдален уже обсуждали для нее подарок, который никогда не будет сделан.