Большая аудитория в Колумбийском университете. Яблоку негде упасть. Обычная история: на лекциях Джези всегда так. Не хватает стульев, кто-то сидит на ступеньках. Сам Джези на кафедре.

— А сейчас, юные американцы, приготовьтесь к худшему. Готовы?

— Да-а-а-а! — кричит аудитория.

— О’кей. Я покажу вам самое жестокое из живущих на земле существ. Глядите.

Из-за кафедры вылезает мальчик лет шести. Прелестный как херувим. В руках у него игрушка — пластмассовый автомат.

Студенты разражаются смехом, но Джези серьезен.

— Хм… смеетесь, юные интеллектуалы… Не уверен, что вы правы. Его зовут Дуг. Садись, малыш, поиграй пока сам.

Мальчик улыбается и садится на пол.

— Приглядитесь к нему внимательно. Вроде бы человек, как вам кажется? Да, он — человек, но и не человек, то есть человек, конечно, но как бы не совсем. Он ведь еще знать не знает, что такое страх, что такое смерть или оргазм. А во что он больше всего любит играть? А, Дуг?.. Ему постоянно что-то запрещают. Пирожные нельзя, купаться в океане нельзя, кататься на роликах, ковырять в носу, держать руки под одеялом нельзя! И он защищается. Как? Убивает, понарошку, разумеется…

Джези делает вид, будто стреляет в мальчика; тот, обрадовавшись, целится в него из своего игрушечного автомата, стреляет и заливается смехом.

— Вы, вероятно, слышали, что через варшавское гетто проходила трамвайная линия. Трамвай въезжал с арийской стороны и на арийскую сторону выезжал. В гетто, понятно, не останавливался. Ни садиться, ни выходить нельзя. Трамвай всегда был набит детьми, которым хотелось посмотреть. Потом они играли в голод, нищету, расстрелы и концлагеря. Это могло и не иметь отношения к антисемитизму. Просто детям было интересно. Одни были немцами, другие — евреями. Иногда менялись. Но, как правило, немцами становились те, кто сильнее. Во время оккупации, когда мне было семь лет, я влюбился в офицера СС в черном мундире с черепами. Это была первая любовь. Я, маленький, грязный, преследуемый еврейский мальчик, смотрел на него с обожанием. Он был богом, властелином моей жалкой жизни и жалкой смерти. Мне хотелось целовать его до блеска начищенные, пахнущие кожей и по́том высокие сапоги. Он тогда подарил мне жизнь. Почему? Не знаю. Да, друзья мои, ребенок — и человек, и не человек. Но когда же он становится человеком? Когда пересекает эту странную границу? В тот ли момент, когда пальцы женщины — не матери, другой женщины — обхватывают его член? Подумайте, юные американцы, а что, если фашизм — это ребенок, получивший власть? Все, на сегодня хватит. Пошли, Дуг, отведу тебя к маме, ты хорошо себя вел, я куплю тебе мороженое.

Джези берет мальчика за руку и уходит.

С краю последнего ряда, невидимая с кафедры, его провожает глазами Джоди.

Вечереет. Джези с Харрисом во взятом напрокат «бьюике» медленно едут по вечно шумной Шестой авеню, как всегда запруженной машинами, затем сворачивают на Кристофер-стрит[31], где толпа такая, какую в Польше увидишь только на демонстрации. С той лишь разницей, что женщин почти нет. Зато на тротуарах полно этих — больших и маленьких, накаченных, хилых, черных, белых, желтых, с татуировками и без. Из кабаков и с железных пожарных лестниц несется оглушительная музыка; между тротуаром и лестницами происходит непрерывный обмен — то и дело кто-то спускается, а кто-то карабкается вверх, к небесам. «Бьюик» скорее тащится, чем едет: на мостовой такая толчея, что эти, на тротуарах, его обгоняют.

— Я тебе кое-что скажу, — начинает Харрис. — Только сосредоточься.

— Говори, дружище, говори, у тебя всегда наготове несколько дурацких слов.

— Скажу, если перестанешь заниматься глупостями.

— Это ты насчет моих сочинений?

— Насчет автомобильных прогулок — отдай эту тачку.

— Это не тачка. Это «бьюик», восемь цилиндров. Я в нем возил по Манхэттену Папу Римского, польского Папу, правда, тогда он был только кардиналом.

— Пургу гонишь, брат.

— Я тебе не брат. В детстве я хотел быть Папой. Когда рассказал об этом Каролю, он ответил, что благодарен мне за то, что я передумал и дал ему шанс…

— Я уже слышал это в пяти версиях… Конечно, мне знать не положено, но я знаю…

— Мы остановились около газетного киоска, Войтыла поглядел на все эти шмоньки да мохнатки, впрочем, весьма аппетитные, и спросил: «Господи, что же за люди это продают?» Я только руками развел. «Евреи, — говорю, — ваше преосвященство, евреи, ничего не поделаешь».

— Ты в пятерке.

— А знаешь, как будет героин на сленге? Один из вариантов: перец. Ты любишь перченое — будь осторожен, когда заказываешь.

— Я сегодня не принимал… Ты в пятерке.

— А героин нынче опять в моде, слыхал? «Принцесса», мой очаровательный любовник, виртуозно превращенный из мужчины в женщину, ширяется между пальцев ног, чтоб следов не оставалось. В какой это я пятерке?

— Если перестанешь нести околесицу и отдашь автомобиль, скажу. И брось ты этого бабомужика. Побойся Бога.

— С чего мне его бояться? Он меня поддерживает, он на моей стороне, я это чую.

— На Нобелевку, идиот. Ты в пятерке кандидатов.

Джези резко тормозит посреди мостовой, не обращая внимания на разъяренных водителей.

— Какую еще Нобелевку?

— Такую! Вначале сто пятьдесят претендентов, потом пятнадцать, а под конец пять. И ты в этой пятерке кандидатов на Нобелевскую премию в области — сейчас ты удивишься — литературы.

— За что?

— За «Птицу», «Ступени» и «Садовника».

— Интересно, откуда ты знаешь?

— Оттуда.

— Заливаешь?

— Нет.

— Говори, сукин сын, да побыстрее, иначе эти, сзади, нас убьют.

— Я не заливаю.

— Ой ли? Из Нобелевского комитета утечек не бывает. Смотри, Бог тебя накажет. Еврейский Бог, а не этот католический растяпа, наш шутить не любит, он — мой единственный живой союзник. Нет, не верю я тебе, ни на столечко, — показывает на сколько: и вправду не на много. — Вранье.

— Не хочешь, не верь.

И тогда Джези бросает равнодушно:

— В пятерке, говоришь?

— Да, говорю, что в пятерке. Со вчерашнего дня…

Теперь Джези уже знает, что делать. Выскочив из перегородившего улицу автомобиля, он бежит, сначала по мостовой, потом по тротуару, расталкивая прохожих, идущих прижавшись друг к другу, или обнявшись, или порознь, бежит пританцовывая, подпрыгивая неуклюже, как длинноногая худая птица со сломанным крылом. Следом Харрис, за ними — рев клаксонов, будто вой сирены, предупреждающей о бомбежке, и несколько бросившихся вдогонку водителей, но толстый, взмокший и, как всегда, задыхающийся Харрис настигает его первым: