— Даже так? А сына по имени Сотириус у него… нет? — Алекс затаил дыхание.

Женщина подумала.

— Нет. Сына с таким именем у него нет. Пока нет.

Вероятно, в лице посетителя отразилось нечто такое, что заставило женщину раскрыть лежавшую перед ней тетрадь и прочитать:

— Леонидас, Матеос, Панадиотакис, Спиридон, Марианна и София. Это названия судов и одновременно имена всех детей господина Сканцикаса.

— Мм-да, — Алекс свесил голову. — И даже крохотного суденышка с названием «Сотириус», стало быть, нет.

— Ну почему же крохотного? — возразила женщина. — Теплоход «Сотириус» будет самым крупным в нашей компании, только он еще недостроен. Сотириус Сканцикас — это брат владельца. Как я уже говорила, он должен явиться с минуты на минуту…

Алекс сорвал с себя галстук и принялся расстегивать верхние пуговицы рубашки.

— Подождите, а он разве не летчик? — спросил Шеллен голосом простуженного покойника.

— Он был летчиком, но сразу после войны…

За окном скрипнули тормоза, хлопнула автомобильная дверца, и через несколько секунд дверной колокол возвестил о приходе слегка расстроенного рослого молодого человека в светлом расстегнутом плаще, несшего в одной руке фетровую шляпу, а в другой — папку с бумагами. Увидав стоявшего с открытым ртом Алекса, он бросил на находившееся поблизости кресло шляпу, преспокойно положил на конторку папку и широко улыбнулся:

— Шеллен! Жив, чертяка германская!

После чего принялся его шумно обнимать.

— А говорили, что ты заделался бомбарем, свалился к джери[23]и куда-то пропал.

— Все так, все так. А ты? Сбил свой пятый?

— А, — махнул рукой Сотириус, отстраняясь и стаскивая с себя плащ, — потом расскажу. Он оглянулся на полицейских и мидовца: — Это с тобой? Тогда прошу.

Сотириус распахнул дверь кабинета, пропуская всех четверых вперед.

— Итак, я — весь внимание, джентльмены, — английский Сотириуса за годы войны стал намного лучше.

— Нам сказали, что ты только что из порта? Видал, что там творится? — спросил Алекс.

— Кошмар! Кошмар! У меня там «София» под погрузкой, но все остановлено из-за русского теплохода. Немцы могли бы и подождать, а вот слабомороженая свинина в такую теплую погоду ждать не станет. Они передают их там по одному в час по чайной ложке, как будто нельзя было все эти чертовы бумажки проштамповать еще в лагере и теперь грузить всех скопом колонной по три.

— А ты знаешь, Сотириус, что меня тоже хотят загрузить на этот теплоход и отправить в Россию?

— Тебя? — удивился грек. — Тебя-то за что?

— За то, что я немец, я думаю.

— Постой, какой же ты немец?

— Такой же, по-видимому, какой ты — грек.

Алекс коротко поведал Сканцикасу свою историю о том, как ранним утром он случайно оказался в зоне оцепления на пристани и его приняли за интернированного. А поскольку за несколько часов до этого у него пропали все документы, с него теперь требуют какую-то поганую карту, и он ищет хоть кого-нибудь, кто смог бы подтвердить, что Алекс Шеллен никогда не воевал за Гитлера.

Сотириус укоризненно посмотрел на мидовского чиновника:

— Как же так, господа? Это же заслуженный британский летчик, мой старый товарищ. Если у человека пропали документы, так что, давайте отправим его к русским? Они там заодно разберутся? Я вот тоже, кажется, потерял свой паспорт, — Сотириус демонстративно похлопал себя по карманам, — давайте и меня туда же. На что же тогда вам полиция? Отправляйте всех к русским. Украл кошелек — к русским; набил морду какому-нибудь козлу — к русским. Места у них много, всем хватит. У меня вон завтра по вине ваших мероприятий прокиснет ваша же свинина. Кого же мы на этот раз отправим к русским?

Сотириус еще долго обсасывал эту тему, а Шеллен, развалившись на стуле и полуприкрыв глаза, удовлетворенно кивал головой в знак согласия. Он готов был слушать этот монолог хоть до вечера. Кончилось тем, что вконец раздосадованный Мартин прямо из конторы дозвонился до порта, с кем-то там переговорил, после чего был составлен протокол «опознания», заверенный подписью Сотириуса, трех свидетелей и проштампованный печатью пароходной компании «Сканцикас». На всякий случай Сотириус снял на гектографе несколько копий. Мидовский чиновник извинился за недоразумение, поинтересовался, не нужна ли его личная помощь в связи с потерей документов — на что Алекс только махнул рукой, — и удалился вместе с обоими, ничего так и не понявшими, полицейскими.

Сидевший за столом Шеллен уронил голову на руки.

— Сотириус, есть здесь недорогой кабак, где можно купить бочку виски или, на худой конец, цистерну шведской водки? — спросил он, не поднимая головы.

— Зачем виски? Зачем ресторан? У меня дома найдется и «Хеннесси», и «Метакса», и анисовая водка. Ты пил узо?

Через час, закупив продуктов, они сидели в просторном номере отеля, кстати, как раз того самого «Эксельсиора», что на Рювигсгатан, и пили упомянутую узо, разбавляя ее водой, от чего она становилась молочно-белой. Не слишком вдаваясь в подробности, Алекс рассказал Сканцикасу свою подлинную историю, совершенно обойдя стороной Хемниц и встречу с братом.

— Так ты просидел здесь целых полгода? — удивился грек. — Но зачем?

— Ну, во-первых, никто из нас не знал, что это затянется так надолго. Во-вторых, я не мог оставить своего друга, с которым рос на одной улице и который не знал, что все его родственники погибли. И потом, мне платили шестьдесят крон в месяц, и при этом ничего не требовалось делать. У меня ведь, в отличии от некоторых, нет папаши с судовой компанией, да и сразу после окончания войны я, как немец, предвидел неминуемое увольнение из армии. Что?… Компания перешла к твоему старшему брату? Тем более, потому что у меня и брата-то никогда не было. Спрашивается: куда податься? А тут — грейся на солнышке, смотри как коровки щиплют травку, изучай шведский — одним словом, отдыхай. Разве плохо? А домой я писал… Ну а потом, когда отпуск слишком затянулся, доказать что-либо стало очень непросто. Наши эскадрильи расформированы, все, кого знал, поразъехались, даже маршал Харрис, я слышал, подал в отставку. Кто поверит, кого призвать в свидетели? А если не поверят и оставят в лагере, как на тебя станут смотреть остальные? Еще и подушкой придушат, как иуду. А-а!… Вот то-то. Давай-ка наливай, да расскажи теперь о себе. Сбил ты все-таки своего пятого? Я так и не понял.

Сотириус откупорил бутылку «Метаксы» и поведал товарищу грустную историю о преследовавших его неудачах в последние месяцы войны.

— Начиная с октября, мне все время в чем-нибудь не везло, Алекс. То вместо самолета подсунут трясущуюся свинорылоподобную обезьяну, на которой не то что сбивать джери, просто летать противно. — Он явно захмелел. — Один раз я чуть не убился при посадке. Думал, спишут эту хрень к чертовой бабушке, а они ее отрихтовали и снова мне, мол, нате, пожалуйста, доламывайте дальше. Потом меня два раза подбили: первый раз — на обезьяне, так что мне было совсем и не жалко, а второй — на другом, но там, когда джери был у меня на кресте, заклинило пушку. Эти английские пушки!… От злости я готов был идти на таран, но меня подстрелили раньше. Хорошо, что оба раза попал к своим. А они, гады, знали, что я охочусь за пятым, что он нужен мне позарез, пока война не кончилась, так нарочно посылали только на штурмовку или вспомогательное сопровождение. А когда я снова неудачно сел и погнул стойку на мягком грунте, мне намекнули, что от меня убытков больше, чем от немцев, и что мне пора на преподавательскую работу. — Сотириус икнул. — Помнишь Кейна? Ну как же! Его тоже отправили на преподавательскую работу. Это еще в сороковом. А накануне он увидел, как чехи из «Лафайета» крутят бочки на «Хоках». Так вот, вечером ему устроили торжественные проводы всей эскадрильей с танцами и девочками, а утром дали самый старый «Харрикейн», который только нашли — все равно ведь лететь в Англию, в глубокий тыл, где этот хлам можно и выбросить. Помнишь, такой… с двухлопастным винтом постоянного шага… Ну да, ну да… Вот… хлопнули бутылочку шампанского, помахали ручкой, и он, полетав над аэродромом, решил на прощание сделать эту чертову бочку. Это на «Харри» с двумя веслами вместо лопастей! Ну и сделал — на наших глазах точнехонько в холм. Прямиком в зубы к Сатане вместе со всеми своими шестнадцатью победами. — Сотириус снова икнул и потянулся за бутылкой. — А сразу после войны я сам подал рапорт. Шансов остаться у меня не было, да и что такое истребитель, когда некого истреблять. Что?… Какая конфронтация? Ты о русских, что ли?… Нет уж, увольте, это без меня. Я — православный…