Издатель сообщает Соллерсу, что, возможно, опубликует Элен Сиксу. Соллерс в ответ: «Представляю несчастного Деррида… Хмур, как дорада – ядовит Сиксу укус… Хо-хо…» Б.А.Л. снова желает уточнить: «Мне Деррида очень близок. Он у меня преподавал. Как и вы, дорогой Луи. Но он не философ. Я знаю только трех здравствующих французских философов: Сартр, Левинас и Альтюссер.» Альтюссер не замечает мелкой лести. Элен удается скрыть раздражение. Американец спрашивает: «А Пьер Бурдье, он разве не хороший философ?» Б.А.Л. отвечает, что за ним видна Эколь нормаль, но он точно не философ. Издатель уточняет для американца, что Бурдье – социолог и много работает над проблемами скрытого неравенства, культурного, общественного, символического капитала… Соллерс демонстративно зевает: «Для начала он жутко нудный… Этот его габитус… Да, мы не все равны, большая новость! В общем, я вам кое-что скажу… только тсс… давайте поближе… Так было всегда и никогда не изменится… Подумать только, правда?..»

Соллерс совсем раздухарился: «Выше! Берите выше! Абстрактного сюда!.. Мы не Эльза и Арагон и уж точно не Сартр и Бовуар… дудки! Адюльтер – преступная связь… Да… Да… Раз уж на то пошло… Вдохновение, с большой буквы, о нем-то все и забывают… Здесь. Сейчас. По-настоящему здесь… По-настоящему сейчас… Мода часто права…» Его взгляд блуждает от канадки к Элен, от Элен к канадке. «Дело Мао живет и побеждает? Тогда этим все забавлялись… Китай… романтика… Что правда то правда, и мне случалось воспламенять глаголом… Я известный свистун… Лучший в стране…»

Лакан где-то витает. Ласковую ногу его любовницы по-прежнему ощущает у своей промежности Б.А.Л. Издатель ждет, когда все это кончится. Канадка и болгарин прониклись молчаливой солидарностью. Элен в немом бешенстве терпит монолог великого французского писателя. Альтюссер чувствует, как в нем рождается нечто опасное.

Кристева и китаянка наконец возвращаются с абрикосовым тортом и вишневым десертом; на их губах ярко пылает обновленная помада. Канадка спрашивает, какими видятся французам выборы на будущий год. Соллерс прыскает со смеху: «У Миттерана одна участь: поражение… и он выпьет чашу до дна…» Элен, которая всегда найдет о чем напомнить, спрашивает:

– Вы ведь обедали с Жискаром – как он?

– Кто? Жискар?.. Уф, лицемерный вырожденец… Вы ведь знаете, что частица у него в фамилии – от жены?.. Наш дорогой Ролан был прав… «Преуспевающая буржуазная особь», – говорил он… Эх, быть на нашей улице новому маю 68-го… будь мы все еще в 68-м…

– Структуры… на улице… – бормочет в изнеможении Лакан.

– У нас его представляют как такого блистательного патриция, энергичного, целеустремленного, – говорит американец. – Но он пока не оставил большого следа на мировой арене.

– Вьетнам он не бомбил, это точно, – цедит сквозь зубы Альтюссер, вытирая губы.

– Зато вошел в Заир, – говорит Б.А.Л, – и потом, он любит Европу.

– Так и до Польши дойдем, – говорит Кристева.

– Э, нет, о Польше на сегодня хватит! – говорит Соллерс, затягиваясь через мундштук.

– Да, можно еще вспомнить Восточный Тимор, – говорит Элен, – для разнообразия. Не слышала, чтобы французское правительство осуждало бойни, которые устраивает там Индонезия.

– Вы только подумайте, – говорит Альтюссер, словно вновь очнувшись, – население сто тридцать миллионов, огромный рынок и ценный союзник Соединенных Штатов в регионе, где друзей у них, согласитесь, маловато.

– Очень вкусно, – говорит американка, доедая десерт.

– Еще коньяку, господа? – говорит Соллерс.

Молодая женщина, чью ногу Б.А.Л. все еще чувствует на своих яйцах, вдруг спрашивает, что это за Шарлю[138], о котором говорит весь Сен-Жермен. Соллерс улыбается: «Это самый интересный в мире еврей, милочка… В общем, еще один гомик…»

Канадка говорит, что коньяку она бы тоже выпила. Болгарин угощает ее сигаретой, которую она закуривает от свечи. Пришел домашний кот и трется о ноги китаянки. Кто-то вспоминает Симону Вейль, Элен терпеть ее не может, а Соллерс сразу начинает защищать. Чета американцев считает, что Картера изберут на второй срок. Альтюссер начинает клеиться к китаянке. Лакан закуривает свою знаменитую сигару. Вкратце обсуждается футбол и молодой Платини, которого все как один считают многообещающим игроком.

Вечер подходит к концу. Любовница Лакана и Б.А.Л. уйдут вместе. Болгарский лингвист пойдет провожать канадскую феминистку. Китаянка одна вернется к своей делегации. Засыпая, Соллерс будет представлять несостоявшуюся оргию. А пока Лакан, с выражением бесконечной усталости, вдруг замечает: «Занятно, как женщина, перестав быть женщиной, способна размазать по стенке первого попавшегося мужчину… Именно размазать, но, разумеется, ему от этого только лучше». Среди оставшихся неловкое молчание. Соллерс произносит: «Король тот, кто хранит в себе живейший опыт оскопления».

Надо разобраться с этими отсеченными пальцами, и Байяр решает проследить за полицейским, застрелившим болгарина на Новом мосту. А поскольку его не покидает неприятное чувство, что в ряды полиции прокрался враг, и неизвестно, кто это, да и какой он породы, по правде говоря, тоже, комиссар не обращается в службу внутренней безопасности и просит заняться слежкой Симона. Диссертант, как всегда, против и на этот раз считает, что у него веский аргумент: они сталкивались на мосту с тем полицейским, ведь Симон был с остальными, когда Байяр сиганул в воду, а потом их с детективом видели вместе, когда они что-то живо обсуждали, уже на берегу.

Это все ерунда, он замаскируется.

Каким образом?

Надо обкорнать волосы и сменить прикид вечного студента.

Ну нет, это чересчур, он и так был слишком покладистым: Симон настроен решительно – и речи быть не может!

Но Байяр-то знает, как жизнь устроена, и поднимает щекотливый вопрос движения по службе. Кем будет молодой Симон (да не такой уж молодой – сколько ему лет?), когда допишет диссертацию? Можно было бы подыскать ему место в коллеже в Бобиньи. А может, поспособствовать зачислению в штат в Венсене?

Симон полагает, что в системе образования так не делается, и протекция Жискара (особенно Жискара!) не поможет получить место в Венсене (на факультете Делеза и Балибара!), но он не вполне в этом уверен. Зато уверен, что его могут услать куда подальше, чтобы проучить. Поэтому он идет в парикмахерскую и стрижется, довольно коротко – настолько, что чувствует дискомфорт, когда рассматривает результат: словно перед ним чужой человек – лицо знакомое, но личность, которую он безотчетно конструировал все эти годы, неузнаваема, так что если Министерство внутренних дел решило купить ему костюм и галстук – пускай. Костюм – ничего особенного, хоть и не дешевка: само собой, великоват в плечах и коротковат внизу; Симон вынужден научиться не просто завязывать узел галстука, но и добиваться, чтобы широкий и узкий концы накладывались один на другой. Между тем, едва метаморфоза завершена, он, стоя перед зеркалом, с удивлением обнаруживает, что, помимо ощущения чего-то чуждого и местами отталкивающего, испытывает странное любопытство, интерес к своему новому образу: это он и не он одновременно, он из другой жизни, он, решивший работать в банке, в страховой компании, в официальном учреждении или на дипломатическом поприще. Симон машинально поправляет узел галстука и одергивает рукава рубашки под пиджаком. Он готов действовать: его часть, более восприимчивая к игровым формам бытия, решает пуститься в эту маленькую авантюру.