Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Существует ведь специальная международная компьютерная система, — сказала Мона.
— ViCLAS[16]. Я уже поискал там, поскольку преступления весьма специфичны.
— Ты что-нибудь нашел? Есть что-то похожее?
— До сих пор ничего похожего, я искал даже в других странах. В конце восьмидесятых был один маньяк в Канаде, он тоже резал кожу своих жертв. Однако не после смерти, и это были не буквы, а своего рода клеймо ведьм. Но тот сидит уже двенадцать лет.
— Черт возьми, — произнесла Мона, ни к кому конкретно не обращаясь.
За окном, закрытым шторами с рюшками, послышались далекие раскаты грома. Может быть, они доносились с неба, а может, это был шум проезжавшего грузовика.
Четверг, 17.07, 16 часов 48 минут
— Я хотела бы кого-нибудь внедрить к ним, — сказала Мона в кабинете Бергхаммера через полчаса после того, как они попрощались с Керном.
Окна кабинета смотрели на бетонированный двор, поэтому здесь было сравнительно тихо. На улице стемнело, несмотря на то, что было еще рано, поэтому Бергхаммер включил свет.
Наверное, будет гроза, и хорошая погода закончится, хотя она и так держалась необычно долго для этих широт.
— Сядь, пожалуйста, — сказал Бергхаммер из-за своего письменного стола.
В его голосе звучало раздражение. Мона остановилась, потому что и сама заметила, что последние несколько секунд как сумасшедшая моталась по его кабинету взад-вперед. Она медленно взяла стул и уселась на него верхом, лицом к спинке. После длительного разговора с Керном она разнервничалась и рвалась действовать. Кроме того, жирная пицца тоже требовала движения.
— Я хочу внедрить кого-нибудь к Плессену. Кого-то из наших. Он должен принять участие в цикле семинаров, — заявила она. — Что ты думаешь по этому поводу?
Бергхаммер задумался. Раскрытое окно вдруг захлопнулось, и Мона услышала свист резкого порыва ветра.
— Начинается, — задумчиво сказала она.
— Кого? — спросил Бергхаммер.
— Пока не знаю.
Мона встала и снова начала нервно ходить по кабинету. Эта идея просто наэлектризовала ее.
— Я не хочу, чтобы Плессен знал об этом, — продолжала она.
Окно внезапно распахнулось. Мона присела на край стола Бергхаммера. Она точно знала, что он этого не любит, но сейчас ей было все равно. Окно захлопнулось, затем снова распахнулось, и в комнату ворвался свежий прохладный ветер.
— Почему он не должен знать? — спросил Бергхаммер спокойно, вставая, чтобы закрыть окно.
— Встречный вопрос, — сказала Мона. — Ты уверен, что Керн прав?
— Что ты имеешь в виду?
— Почему мы исходим из того, что Плессен — только жертва? Может быть, он тоже как-то связан с преступлениями. Или его жена. Мы же этого вообще не знаем.
— Керн говорит.
— Керн говорит, что это серийный преступник. Вполне возможно. Но на этот момент у нас — два трупа, и единственное, что указывает на серийного убийцу, — это вырезанные на телах буквы. Это может быть типичным почерком преступника, но не обязательно. Возможно, убийца хочет нам что-то сказать, чего мы не понимаем.
— О’кей, но…
— Поэтому мы должны вести расследование в двух направлениях. А еще лучше — во всех сразу. С одной стороны, есть пациенты, которым Плессен не помог. Пока мы нашли одного — он сейчас лечится в психиатрической клинике. Быть может, оба преступления все же были просто местью. Возможно, Плессен совершенно точно знает, что значат эти два слова и каким должно быть продолжение фразы, но не говорит нам, поскольку боится за себя. С другой стороны, возможно, прав Керн, и преступник будет участвовать еще в одном цикле семинаров — просто так, для удовольствия. В любом случае, было бы неплохо, если бы там был кто-нибудь из нас, чтобы присмотреться к дому и к Плессену во время его работы.
— О’кей.
— О’кей? Можно считать, что ты согласен? Мы могли бы…
— Почему у тебя такое лицо? Что особенного в том, что я считаю твою идею правильной?
— Ничего особенного. Я просто рада этому.
Дождь забарабанил по оконным стеклам. На улице было уже градусов на десять холоднее, чем пятнадцать минут назад. Мона вскочила со стула, подошла к двери и, скрестив руки на груди, прислонилась к ней.
— Я уже знаю, кого мы пошлем туда, — сказала она и голос ее звучал так, словно их команда только что выиграла футбольный матч.
1985 год
Когда мальчику исполнилось тринадцать лет, в его организме произошли первые изменения особого рода, начиналось половое созревание. Его половые органы увеличились, голос начал ломаться, походка стала тяжелее, он стремительно рос и постоянно хотел есть. На некоторое время его необычные опыты с животными прекратились, и он чувствовал почти облегчение: его тело причиняло ему намного больше неудобств, чем когда-либо, и это на какое-то время отвлекло его от странных занятий. Оглядываясь назад, можно сказать, что это был его второй шанс к возвращению в реальный — чистый и простой мир, в котором существовали иные удовольствия, дружба и любовь.
Пусть даже и не в его ближайшем окружении.
Мать мальчика после многочисленных связей с мужчинами, заканчивавшихся разочарованиями, иногда очень болезненными, нашла себе нового друга. Он был немым, но прекрасно понимал, что ей требовалось тепло, расслабление и наслаждение. Он всегда был под рукой и никогда не уходил под благовидным предлогом. Он не орал на нее. Множество принадлежащих ему бутылок со спиртным лежали в морозильной камере холодильника, и каждый вечер часть их опустошалась. Иногда им составлял компанию еще один пьяница. Эти отношения оказались приятными и простыми, прочными и предсказуемыми, потому что люди, у которых все перегорело в душе и теле, как правило, намного снижают уровень своих запросов в эмоциональном плане.
Наступил период обманчивого спокойствия. В клинике ее продолжали считать придирчивым, аккуратным старшим врачом, и даже побаивались, и никто не подозревал о ее второй жизни в состоянии постоянного алкогольного опьянения. Лицо ее было чистым, без следов порочных занятий. Днем, разумеется, она всегда была трезвой.
Сестра мальчика теперь постоянно жила у отца ее маленького ребенка и лишь изредка наведывалась к матери и брату. Мальчику уже давно не было до нее никакого дела, потому что они никогда не относились друг к другу с теплотой и душевностью. Однако в последнее время он стал ощущать одиночество — новое, до сих пор не знакомое ему чувство, — именно он, никогда не интересовавшийся другими людьми. Мальчик поймал себя на том, что у него появилось желание, чтобы вне школы с ее жесткими установками и помимо общения с юными пионерами, пусть даже время от времени, возле него находились люди, с которыми можно было бы поговорить и обсудить кое-что. Он искал человека, который бы его понимал и, возможно, даже разделял бы его увлечения. В детстве мальчик был уверен, что другого такого человека, как он, просто не существует. С одной стороны, ему льстило сознание того, что он — своего рода гений, интересующийся очень своеобразными вещами. С другой стороны, ему так хотелось поделиться некоторыми своими радостями с кем-нибудь и, таким образом, не чувствовать себя одиноким. Иногда он мечтал о девочке, которую он мог бы посвятить в свое искусство. Она стала бы его ученицей, а он был бы ее учителем, ему нужна была спутница, близкая ему по духу. Эти мечты иногда возбуждали его до такой степени, что ему казалось, будто его разрывает изнутри.