– Знаком тебе этот запах, Юсси?

– Жир… или, скорее, смола… и еще что-то. Но не деготь, пахнет не так резко…

– И что же это может быть?

– В церкви так пахнет, – вдруг осенило меня. – Скамьи.

Прост понюхал еще раз.

– Правильно, Юсси. Сапожная мазь.

– Ну да… я же сказал…

– Мазь, которой смазывают воскресные сапоги.

– Гуталин?

– Вот именно. Гуталин. Бедняки им не пользуются. Во-первых, дорого, а во-вторых, саамы ни за что не откажутся от своих оленьих унтов. Их обувь пахнет чем угодно – псиной, костным мозгом, но только не гуталином.

Прост достал носовой платок, положил на черное пятно, прижал и подождал, пока впитается.

– Но как сапожная мазь попала на изнанку?

– Он задрал ей юбку и уселся верхом. Запиши все, что мы видели.

Я поспешно вытащил лист бумаги и карандаш, а прост продолжал осмотр одежды. Теперь настала очередь блузки. Наверняка она когда-то была белой, но за годы стирки стала желтовато-серой. Кое-где заштопано, зашито. И пуговицы разные.

Я поделился с простом своим наблюдением.

– Правильно, – согласился он. – Мало того: верхняя пуговица оторвана. А посмотри сюда, Юсси!

Я нагнулся и увидел несколько маленьких бурых пятнышек.

– Кровь? Вроде бы свежая…

– Обрати внимание на форму. Они имеют вид клякс. Кляксы образуются, когда жидкость падает сверху. Ты же сам делаешь иногда кляксы, когда пишешь. Сорвалась капля – и разбилась в кляксу. Это раз. На изнанке блузки их почти не видно – это два. О чем это говорит?

– Что кровь на нее откуда-то брызнула…

– Продолжай.

Меня осенило:

– Что это не ее кровь! Это кровь кого-то еще!

– И кого же? Как ты думаешь?

– Преступника! Это кровь убийцы и насильника!

Прост кивнул, медленно набрал в легкие воздух и так же медленно выдохнул.

– Значит, этот негодяй ранен…

Белье Юлины сильно пахло потом. Но это был не просто пот – ну, вспотела от жары, и все дела. Я знал запах оленьего пота. Олени потеют, когда приближается волк. Это пот испуга, и пахнет он испугом. Смертельным испугом.

– Киркохерра? Господин пастырь?

Дверь сауны открылась. На пороге стояла Кристина. Вид у нее был до крайности удивленный. Прост поспешил собрать одежду в кучу.

– Это ведь одежда Юлины? – спросил он. – Та, в чем она была вчера на танцах?

Кристина нервно кивнула. Прост соорудил суровую мину.

– Сделайте одолжение, не стирайте, пока не посмотрит исправник.

– А господин исправник с господином секретарем уже ушли.

– Да? Тогда поступайте как хотите. Вообще-то все это неважно. Только… нам хотелось бы еще разок попробовать поговорить с Юлиной.

22

В спальне было очень душно. Воздух застоялся: все окна наглухо закрыты. Девушку укрыли с головой, и если бы простыня чуть заметно не шевелилась от дыхания, можно было бы подумать, что она мертва. Никто не произнес ни слова, но странным образом пережитый ею ужас ощущался в комнате, как смутная тревога, как запах гари еще далекого, но беспощадного пожара. Должно быть, пока нас не было, исправник продолжал задавать свои вопросы и делиться с домашними унизительными выводами. Мать сидела на табуретке рядом с кроватью. Она безвольно уронила руки и время от времени вздрагивала всем своим изможденным телом. Отец и братья молча стояли у дверей, сжимая и разжимая кулаки.

Прост запел псалом «Ты нес Твой крест, Отец наш Иисус» – я всегда поражался, откуда в таком щуплом теле такой теплый, такой бархатный голос. Он достал из дорожного саквояжа потир и шкатулку с облатками. Кристина тоже сложила руки и притворилась, что поет, хотя видно было, что слов псалма она не помнит. По памяти прост спел еще один псалом: «Скорби сердца моего умножились; выведи меня из бед моих, призри на страдание мое и на изнеможение мое и прости все грехи мои».

Пение, как мне показалось, подействовало на Юлину благотворно. Дыхание стало не таким поверхностным – возможно, сообразила, что рядом с ней уже не исправник, а священнослужитель. Прост зачитал утешительные слова о признании грехов и следующем за признанием непременном прощении, затем неторопливо приступил к ритуалу, который совершал сотни, если не тысячи раз у постели тяжелобольных и немощных старцев. И вот что странно: мне показалось, что даже воздух в комнатушке стал пахнуть по-иному. Грозное присутствие смерти ощущалось уже не так остро, не так неизбежно. Прост знаком велел мне открыть окно. Я откинул тяжелую холщовую штору, и в комнату, как порыв свежего ветра, ворвался живительный свет летнего дня. Девушка вдруг начала извиваться под простыней, как угорь, будто свет причинял ей боль. Прост прочитал слова причастия и тут же, очень медленно и внятно, начал читать «Отче наш». При первых же словах молитвы девушка трясущимися руками откинула с лица простыню, и ее искусанные, израненные губы зашевелились. Совершенно беззвучно, но видно было: она повторяет слова молитвы.

Прост причастил девушку Христовой кровью и плотью – и тут произошло нечто необъяснимое. Тело ее изогнулось в судороге, по крошечной комнате прокатилась горячая волна, а прост вжал голову в плечи и долго стоял на коленях, прежде чем собрался с силами, чтобы прочитать завершающую молитву.

Кристина заметила, что пастырю не по себе, и поспешно протянула ему свое единственное лечебное средство – влажную тряпку. Он благодарно кивнул, вытер лоб и осторожно погладил девушку по щеке.

– Юлина… – тихо сказал он. – Юлина… дорогая моя девочка, Юлина… – Услышав свое имя, произнесенное трижды, Юлина открыла глаза. – Зло побеждено. Темные силы отступили.

Она по-прежнему избегала его взгляда, но было совершенно очевидно: девушка слушает.

– Мы должны остановить насильника. Мы не можем допустить, чтобы такое повторилось.

Прост дал знак всем покинуть комнату. Никто не спешил выполнить его просьбу – всем было любопытно знать, что же скажет бедняжка. Учитель не стал настаивать. Он склонил голову в молитве и молчал, пока спальня не опустела. Я тоже хотел уйти, но он меня остановил. Быстро извлек из торбы бумагу и карандаш и сунул мне.

– Что у тебя с головой? – спросил он, на всякий случай, очень тихо.

Я тоже был почти уверен: у дверей подслушивают.

Она молчала. Слышала ли?

– Я вижу на правом виске… Можно чуть-чуть откинуть волосы?

Не дожидаясь ответа, прост осторожно отвел в сторону прядь волос. На опухшем виске красовался безобразный синяк.

– Запиши, – кивнул он мне, что я и поспешил сделать. – А шею можешь показать? – Прост постарался попросить как можно мягче, без нажима.