Теперь я поняла, что последний двоечник в мамином колледже знает больше, чем я. Я поняла, что туда меня даже на порог не пустят, не говоря уже о том, чтобы дать мне большую стипендию, которую я получала у себя в колледже.

Я подумала, что лучше бы мне годик поработать и как следует все обдумать. Может, я тайком изучу литературу восемнадцатого века. Но я же не знала стенографии, так кем же мне пойти работать? Можно официанткой или машинисткой. Но меня мутило от одной мысли и о той, и о другой профессии.

– Говоришь, тебе нужно еще больше снотворного?

– Да.

– Но на прошлой неделе я дала тебе очень сильные таблетки.

– Они больше не действуют.

Тереза задумчиво посмотрела на меня своими большими темными глазами. Я слышала, как за окном ее кабинета, в саду, звенят голоса ее троих детей. Моя тетя Либби вышла замуж за итальянца, и Тереза была золовкой моей тети и нашим семейным доктором.

Тереза мне нравилась. Она обладала деликатным, интуитивным характером. Мне казалось, это оттого, что она итальянка.

Воцарилось недолгое молчание.

– А что, по-твоему, происходит? – спросила Тереза.

– Я не сплю. Не могу читать. – Я старалась отвечать ровным, спокойным голосом, но у меня в горле просыпался злой дух и душил меня. Я повернула руки ладонями вверх.

– Мне кажется… – Тереза вырвала из рецептурного блокнота листок и написала на нем фамилию и адрес. – Кажется, тебе стоит обратиться к другому моему знакомому врачу. Он сможет помочь тебе куда лучше, чем я.

Я уставилась на строчки, но не смогла ничего разобрать.

– Доктор Гордон, – продолжила Тереза. – Он психиатр.

В приемной доктора Гордона царила тишина.

Помещение было выдержано в бежевых тонах. Бежевые стены, бежевые ковры, стулья и диваны с бежевой обивкой. На стенах – ни зеркал, ни картин, лишь различные дипломы и сертификаты на латыни с именем доктора Гордона. Бледно-зеленые петельчатые ростки папоротника и острые листья каких-то других растений более темного оттенка торчали из керамических горшков и ваз, стоявших на приставном столике у дивана, на чайном и журнальном столиках.

Сначала я удивилась, почему комната создает такое ощущение безопасности. Потом поняла – это оттого, что в ней нет окон.

Работал кондиционер, и я дрожала от холода. На мне все еще были белая блузка Бетси и ее юбка в сборку. Они немного пообвисли на мне, потому что за три недели пребывания дома я их ни разу не стирала. Пропотевшая хлопчатая ткань издавала кисловатый запах, но мне он был приятен.

Голову я тоже не мыла три недели.

И целую неделю не спала.

Мама говорила мне, что я наверняка спала, просто невозможно не спать столько времени, но даже если я и спала, то с открытыми глазами. Ведь я следила за зелеными фосфоресцирующими циклами секундной, минутной и часовой стрелок на прикроватных часах, глазами описывая вместе с ними круги и полукружья все эти семь ночей, не упустив ни одной секунды, ни минуты, ни часа.

Причина, по которой я не стирала одежду и не мыла голову, состояла в том, что все это казалось мне очень глупым. Я представляла простирающиеся вперед дни года в виде сверкающих белых коробок, отделенных друг от друга сном, словно черной тенью. Только вот для меня уходящие вдаль тени, разделявшие коробки, внезапно схлопнулись и исчезли, и я видела лишь дни, только дни, сиявшие передо мной, как ярко освещенный, широкий и бесконечно пустынный проспект.

Казалось глупым мыться сегодня, если на следующий день придется мыться снова. От одной лишь мысли об этом на меня наваливалась усталость. Мне хотелось сделать все раз и навсегда и покончить с этим.

Доктор Гордон поиграл серебряным карандашиком.

– Ваша матушка говорит, что вы чем-то обеспокоены.

Я съежилась в глубоком кожаном кресле и смотрела на доктора Гордона через целый акр сверкавшего безупречной полировкой стола. Доктор Гордон ждал, постукивая карандашиком – тук, тук, тук – по аккуратно расчерченной зеленой странице приемного журнала.

У него были такие длинные и густые ресницы, что они казались накладными. Черные пластиковые тростинки, окаймляющие два ледяных зеленых озера.

У доктора Гордона были такие правильные черты лица, что он выглядел почти красавцем.

Я возненавидела его в ту же секунду, как вошла в его кабинет. Я-то представляла себе доброго, некрасивого и наделенного интуицией человека, который взглянет на меня и ободрительно произнесет: «Так, так!» – словно видит что-то, чего не вижу я. А потом я подберу слова, чтобы рассказать ему, почему я так напугана, словно меня все дальше и дальше заталкивают в черный герметичный мешок, откуда уже не выбраться.

Потом он откинется на спинку кресла, соединит «домиком» кончики пальцев и объяснит мне, почему я не сплю, не могу читать и есть и почему все, что делают люди, кажется таким глупым, ведь в конце концов все они умирают.

А потом, думала я, он мне поможет, шаг за шагом, вновь стать собой.

Но доктор Гордон вообще не походил на этот созданный мною образ врача. Он был молодой и симпатичный, и я сразу же заметила, что он самодоволен и тщеславен.

На столе у доктора Гордона стояла фотография в серебряной рамке, которую можно было видеть и с его места, и из кожаного кресла. Это был семейный снимок, где красивая темноволосая женщина, которая могла бы сойти за сестру доктора Гордона, улыбалась в объектив поверх двух белокурых детских головок.

По-моему, один из детей был мальчиком, а второй – девочкой. А может, это были два мальчика или две девочки, ведь трудно сказать наверняка, когда дети такие маленькие. Кажется, на фотографии, в самом низу, присутствовала еще и собака вроде эрдельтерьера или золотистого ретривера. А может, это на юбке у женщины был такой узор.

Эта фотография почему-то привела меня в ярость. Я не понимала, зачем поворачивать ее в мою сторону, если только доктор Гордон не пытался сразу же продемонстрировать мне, что женат на шикарной женщине, чтобы мне в голову не приходили всякие сумасбродные мысли.

Потом я подумала: как вообще доктор Гордон может помочь мне, если его окружают красавица-жена, красивые дети и красивая собака, похожие на ангелов на рождественской открытке?

– Полагаю, вам нужно попытаться рассказать мне, что, по-вашему, обстоит не так.

Я с подозрением перебирала сказанные мне слова, словно круглые, отполированные морем камешки, которые внезапно могут выпустить когти и превратиться во что-то еще.

Что по-моему было не так? По всему выходило, что все было так, лишь мне казалось, что что-то не так.

Глухим, ровным голосом – чтобы показать, что меня не интересует ни его приятная внешность, ни семейное фото, – я рассказала доктору Гордону, что не сплю, не могу читать и есть. Я ничего не сказала ему о почерке, который волновал меня больше всего.