Видя, как захлопнулась дверь, Краули так крепко сжал зубами сигару, что, казалось, может сейчас подавиться от гнева. Он медлил, обдумывая, что можно сказать или сделать, чтобы сгладить пережитое только что унижение. Ничего не придумав, он развернулся и вышел.

Дознаватель складывал инструменты обратно в сумку с видом некоторого разочарования. Решив, что ноги вполне окрепли, чтобы держать меня, я поднялся с кресла, затем обратился к своему предполагаемому мучителю.

— Есть сигарета? — спросил я.

В ответ тот покачал головой, раскачивая верхушкой кроваво-красного колпака.

— Не курю, — сказал он, не отрывая глаз от своего занятия. — Эта дрянь убивает.

— Все в руках Перворожденного.

Снаружи дождь перестал, но было ужасно холодно. Я растирал запястья, размышляя о том, насколько все происшедшее со мной соответствовало замыслам Старца. От сцены в подземелье сильно отдавало театром, — разумеется, Краули был не в счет, в спектакле он не участвовал, — но для затейливого ума Старца игра была грубоватой.

Хотя я не возражал. Если вся эта игра была задумана для того, чтобы возвратить меня на службу, то и поставленный мне срок вовсе не был какой-нибудь шуткой. В этом я мог не сомневаться. Переведя дух, я отправился к дому, чтобы вооружиться и обдумать дальнейшие действия.

В тот момент, когда я переступил порог «Пьяного графа», Адольфус хандрил за стойкой, его лицо имело кислый, понурый вид. Должно быть, он думал, что я уже умер. Такое предположение вовсе не было лишено оснований, хотя я был рад доказать обратное. Услышав, как открывается дверь, он обернулся, и, прежде чем она успела закрыться, Адольфус заключил меня в свои тяжелые объятия. Прижавшись заплаканным лицом к моей голове, он позвал Аделину и Воробья.

Его радость была несколько чрезмерной, в особенности если принять во внимание, что, по всей вероятности, я лишь ненадолго отложил неизбежное, и через неделю Адольфусу предстояло сыграть мелодраматичную сценку еще один раз. Однако он выглядел счастливым, что у меня не хватало духу сказать ему что-нибудь до тех пор, пока выражение его любви не обернулось прямой угрозой целостности моих ребер.

Аделина выскочила из кухни и приложилась ко мне своими округлыми формами. Скользя взглядом поверх ее головы, я увидел, как Воробей спустился с лестницы, с привычным беспристрастным выражением на лице.

— Не рад видеть меня? — спросил я. — Просто еще один обычный день в трактире? Твоего благодетеля арестовали и отпустили к обеду?

За Воробья восторженно ответил Адольфус:

— Он сказал, что не боится за тебя! Говорит, мол, знает, что ты вернешься, так что нет повода волноваться.

— Приятно слышать, что ты так уверен во мне, — сказал я. — Только запомни: то, что твоя лошадь пришла к финишу, еще не означает, что ты сделал удачную ставку.

В угоду Адольфусу я мог бы, как жертва лихорадки, проваляться остаток дня в постели, да и выспаться хорошенько совсем бы не помешало, однако след остывал, а потому каждая минута была на счету. Отделавшись от навязчивых забот моего друга, я поднялся к себе и вытащил из-под кровати длинный черный дорожный сундук.

Я редко ношу при себе оружие и редко прибегаю к его помощи с тех пор, как, покинув пят лет назад королевскую службу, поставил собственное дело на обломках, оставленных последней войной синдикатов. Постоянно держать при себе клинок означает идти на ненужный риск, ибо всегда найдется кто-нибудь, кто вынудит тебя использовать его по назначению, а трупы ни к чему в нашем деле. Куда как лучше быть со всеми доброжелательным, платить тем, кому следует, и до последнего момента хранить на лице улыбку, пока не придет время поговорить серьезно.

И, честно говоря, я не доверяю себе. Когда обстановка накаляется и ты начинаешь терять контроль над собой, остается надежда на то, что все еще утрясется и дело кончится миром, покуда ты безоружен. Быть может, кто-то уйдет с пути с подбитой скулой или расквашенным носом, но уйдет. Однако с клинком на бедре… Признаюсь, на моей совести достаточно смертей, не считая крови одного несчастного дурака, который косо взглянул на меня после того, как я надышался амброзией.

Так что в обычных обстоятельствах я не беру оружия, за исключением случаев, когда точно знаю, что оно понадобится. Но на сей раз обстоятельства-то и были как раз необычными, и хотя существо, прикончившее киренца, не выказало ни единого признака страха перед холодной сталью, тот, кто послал его, мог оказаться более впечатлительным. Я откинул защелку и открыл сундук.

На своем веку я повидал много разного оружия: от серповидных мечей ашерского духовенства до украшенных дорогими камнями охотничьих копий, столь любимых благородным сословием. Но с учетом моих материальных возможностей для меня никогда не существовало иного орудия убийства, более идеально подходившего для этой цели, чем траншейный нож. Два фута стали, вонзенные в сандаловую рукоять; заточенное для большей прочности с одной стороны лезвие, расширяющееся в сторону острия, но резко суженное у самого кончика, — таким был мой выбор еще со времен Войны. Я бы не вышел с таким клинком на парад, но, стоя спиной к стене, я бы не пожелал иметь в руке ничего другого.

Свой траншейный нож я снял с мертвого дренца на третьем месяце военной кампании в Гуллии. В подобных вещах дренцы всегда были на шаг впереди нас. Они будто специально подготовились к ведению окопной войны, избавились от всех этих блестящих доспехов и по ночам начали отправлять к нам вымазанных сажей берсеркеров, вооруженных ручным топором и пороховыми бомбами. За полгода до перемирия наше военное руководство продолжало присылать офицерам кавалерийские сабли и пики, и это при том, что за пять лет Войны, увертываясь от артиллерийского огня и пытаясь найти чистую воду, не отравленную испражнениями моих соратников, я почти не видел ни одной лошади.

Я взялся за рукоять и поднял клинок правой рукой. Ощущение по-прежнему было приятно мне и казалось таким привычным. Достав из сундука оселок, я хорошенько заточил лезвие, так, чтобы им можно было побриться. На стальном полотне появилось мое отражение, опухший синяк на скуле мирно багровел по соседству со старыми шрамами. На меня глядело какое-то новое, еще не знакомое мне, постаревшее лицо. Я надеялся, что оно готово для встречи с будущим.

Снова запустив руку в сундук, я достал оттуда пару кинжалов с плоскими рукоятями, слишком маленькими, чтобы пригодиться в рукопашном бою, но хорошо сбалансированными для метания. Один из кинжалов я укрепил ремнем у плеча, другой сунул в башмак. Последняя деталь боевого снаряжения — бронзовый кастет с тремя устрашающего вида шипами — отправилась в карман куртки, чтобы быть под рукой.

Теперь черный дорожный сундук был пуст, не считая толстого квадратного свертка, который я хранил с Войны. Я проверил его содержимое и, убедившись, что все спрятанные в нем вещи в хорошем состоянии, убрал обратно в сундук и задвинул его под кровать. Испытывая некоторое чувство робости, я плотно прикрыл рукоять ножа полой куртки и спустился вниз.