статным голубоглазым блондином. Его увлечением был баскетбол, и я с огромным удовольствием ходила болеть за него, когда он играл за команду своего факультета. Любила ли я его? Сложно сказать. Мне с ним было очень хорошо, и я могла себе представить, что мы проведем всю жизнь вместе. Да и я впервые почувствовала, что не прочь отдать «самое дорогое» именно ему.

Я даже сумела договориться с однокурсницей о том, что смогу попользоваться ее жилплощадью на одну ночь – отец ее работал в России, мать к нему поехала, а Лариса – так звали эту подругу – была готова заночевать ту ночь у Ады в обмен на флакончик «Шанель № 5». Но когда я зашла в общагу к Васе, чтобы его пригласить на вечер – и ночь – в ту квартиру, его сосед, Лева из Одессы, мне сказал:

– А он, Мариночка, уехал в Славянск.

– Зачем?

– А зачем ты думаешь? К Стрелкову отправился. Мол, мой родной город, мне его и защищать.

Три раза мне с оказией передавали письма от него. А третьего мая, после известных событий в Одессе, я случайно встретила Леву на улице. Глаза у него были заплаканы, а шел он с вещами.

– Ты слышала, Мариночка?

– Про Одессу? Слыхала. Какие сволочи эти майданутые…

– И про нее тоже. Но я не только об этом. Пришла весточка из Славянска – Васю убили. Вот так…

Я обняла его, а затем спросила:

– А ты куда?

– Запишусь в ополчение.

– Ты? – я окинула взглядом его нескладную фигуру. В отличие от моего Васи, он был абсолютно неспортивным – узкие плечи, слишком широкий, почти женский, таз, длинная курчавая шевелюра… Но, по Васиным словам, очень хороший товарищ, на которого можно было положиться.

– Если будет надо, возьму автомат и встану в строй. Если не возьмут, то хорошие компьютерщики им, надеюсь, тоже пригодятся. Но я хочу мстить – и за Васю, и за мой город.

– Но там ведь и погибнуть можно.

– Можно. Ну и что? Зато хоть стыдно за себя не будет.

В тот вечер мы с Ариадной собрались на Ларискиной квартире и напились вдрызг. А на следующее утро и мы отправились вступать в ополчение. Вот только она добилась отправки фельдшером на фронт, а меня почему-то определили в хирурги. Сначала я ассистировала опытным врачам, а потом мне и самой начали доверять операции. И одним из первых пациентов был Лева. Я ему еле-еле спасла ногу, а он все спрашивал, когда ему можно будет вернуться в строй… Но я настояла на том, чтобы его комиссовали, и теперь он работает по профессии и страшно тяготится этим, просится обратно на фронт.

Как, кстати, и я. Меня даже наградили, за то, что я не раз и не два оставалась на своем посту во время бандеровских налетов, то авиационных, а в последнее время больше артиллерийских – операция же идет, ее не остановишь. А Ада так и осталась без медали, хотя как мне кажется, заслужила ее намного более моего.

И когда ее доставили с руками, нашпигованными осколками, и с ранами в боку, именно мне довелось оперировать подругу, и, как мне кажется, весьма успешно. А вот теперь, в конце обхода, у нас появилось время поговорить по душам.

– Здравствуй, сестрица! Прости, что так поздно – пациентов множество. А еще какую-то азиатку привезли, в коме.

– Да ладно, главное, ты пришла!

– Что с тобой было? Колись. А то прооперировать я тебя прооперировала, а что случилось, не знаю…

– Марин, давай я тебе все расскажу, только пусть это останется между нами.

Я приготовилась было выслушать историю про любовь, но то, что она рассказала, меня огорошило. Люди из прошлого – подумать только! Расскажи мне об этом кто-нибудь другой, и я бы подумала, что мой собеседник либо меня разыгрывает, либо сошел с ума, но Аде я безоговорочно верила.

– Так, значит, белый офицер, ковпаковец и тувинец?

– Тувинский доброволец. Как твой дед.

Да, дедушка, Ооржак-оол Балдан… Пошел воевать после того, как на его брата пришла похоронка. Женился на моей бабушке и осел в Макеевке, откуда она была родом. Его я, увы, не помню – он умер, когда мне был год, – но папа много о нем рассказывал, когда я была маленькой.

Мой любимый папочка, Кечил-оол Балдан… Помню его в детстве – бесстрастное смуглое лицо, так преображавшееся, когда он улыбался… А потом на шахте имени Кирова в моей родной Макеевке произошел взрыв метана, и я помню, как вернулась из школы, а мама в одночасье поседела – папино тело подняли на поверхность одним из первых.

Через сорок дней мама объявила нам, что мы возвращаемся в ее родную станицу Луганскую, и с тех пор я жила там – до того дня, как поступила в медицинский в Донецке.

– Его зовут… Тулуш, да, Кызыл-оол Тулуш. А других – поручик Белой армии Андрей Фольмер и старший лейтенант Михаил Студзинский. Он, кстати, вроде из станицы Луганской.

– Студзинский, говоришь? Девичья фамилия моей мамы – Студзинская. Вот только не осталось Студзинских в нашей станице, кроме нее. А как его зовут?

– Михаил Григорьевич.

Я побледнела – конечно, при смуглой коже это не так заметно, но Ада на меня посмотрела и спросила:

– Сестренка, что с тобой?

– Так звали дедушкиного старшего брата. Вскоре после освобождения Луганской от него пришло письмо – так-то и так-то, жив, здоров, чего и вам желаю, бью немца, а где – сказать не могу. Всех вас обнимаю… Дедушка мне это письмо показывал. Сам он, равно как и деда Гриша, мой прадедушка, ушел в партизаны – прадеда убили, дед, которому и было-то шестнадцать лет на конец войны, стал «сыном полка»…

– Интересно. Надеюсь тебя познакомить с Михаилом.

– А не влюбилась ты в него часом?

– Ты знаешь, мне все трое нравятся…

– Вот только Михаил Григорьевич на самом деле не Студзинский, а Апостолов. Его настоящий отец был казачьим офицером и умер в двадцать втором, что ли, году. Твой родственник, скорее всего, ты же из станичных Апостоловых.

Ада побледнела – судя по всему, она отдавала предпочтение именно брату моего дедушки…

– Марин, ты не поверишь – если это так, то Миша Студзинский – младший брат моего прадеда… Слыхала я, что прапрабабушка вышла во второй раз замуж то ли за немца, то ли за поляка. Но мой прапрадед – казачий урядник из станицы.

– Ладно, не бери в голову, а, главное, выздоравливай. А мне нужно обход сделать. Потом еще поболтаем.