– Мы о тебе от Королевой да от особиста знаем. И что ты здесь учился, и что пограничник, и что вой-ну в Бресте начал, и что по немецким тылам бродил, и что тебя из Минска доставили. В плену был?

– Нет.

– Понятно, значит, партизанил.

Дальнейший разговор касался того, кто где с кем служил, где воевал и что видел и так далее и тому подобное. Обычный треп в больничной мужской палате. Шел он до самого вечера с небольшими перерывами на еду, прием лекарств и гигиену. Поздно вечером ко мне зашла Ирина. Она была так сильно уставшая, что мы даже и не поговорили. Узнав, как у меня дела, она ушла отсыпаться. С ее уходом жизнь в нашей палате уснула до утра.

Так у меня потянулись скучные дни госпитального страдания. Каждый день был похож на предыдущий. Завтрак, утренний туалет, до обеда перевязки, после обеда разговоры, чтение, встречи с представителями организаций и школьниками, пришедшими навестить раненых, ужин и сон. Наша палата оказалась «счастливой»: лежащий в ней народ постепенно приходил в себя и становился на ноги. Через три дня с моих ног, бедра и руки сняли бинты. Я был рад тому, что теперь мог сам передвигаться, а не кататься на носилках. И в туалет все-таки как-то привычнее самому ходить, а не когда тебе помогают. Да и бриться все же привык сам, а не когда моей шеи и лица касаются пусть и нежные, но все же женские пальцы с лезвием в станке.

С Козодаевым мы встречались несколько раз. Он сообщил, что в госпиталях на территории области сейчас проходит лечение почти полтысячи моих подчиненных. Большинство из них тяжелораненые и находились в Мичуринске и Знаменке. Честно говоря, я был поражен озвученной цифрой. В батальоне без прикомандированных и боевых групп Паршина и Козлова числилось вообще-то 860 человек. В декабре под Минск было переброшено чуть больше 600 человек. В боях мы, естественно, несли потери. Все они учитывались, как бы я ни был занят, но ежедневную сводку о расходе личного состава от подразделений получал и знал его наличие. Всех своих погибших мы старались вывозить в Заславль и там хоронить. Если такой возможности не было, то они хоронились на местечковых кладбищах с обязательным составлением схемы и указанием ориентиров, как искать. За два месяца боев мы потеряли около ста человек. В Заславль на кратковременный отдых и лечение мы старались по возможности отправлять и легкораненых. Война войной, но отдых людям нужен. Два-три дня в относительном комфорте и под наблюдением врача для восстановления бойца дело очень нужное. Хотя бы тем, что боец мог отоспаться. Все тяжелораненые самолетами отправлялись за линию фронта, и по моим данным, их количество не должно было превышать двух сотен человек. А тут такие показатели, что хоть стой, хоть падай! Получалось, что практически все мои бойцы получили тяжелые ранения и вывезены на Большую землю. Быть такого не могло! Тем более что часть бойцов батальона я отдал в качестве командного состава во вновь сформированные подразделения штрафников и бригады. Пополнения с Большой земли мы не получали. Сами можете представить мое волнение при таких известиях. Не могло быть у нас таких огромных потерь! Выходило, что кто-то собрал в одном месте личный состав батальона и принял меры к их уничтожению. Мне лично в это не верилось. Единственное, что приходило на ум, кто-то косит под моих бойцов или при составлении сведений произошла ошибка. О чем и сказал особисту. Тот обещал еще раз все уточнить. Дмитрий выполнил свое обещание. Через трое суток он дал более подробные сведения. Дополнительной проверкой было установлено, что моих батальонных было действительно около двухсот, точнее 241 человек. Остальные оказались бойцами из прикомандированных к нам истребительных батальонов. При регистрации ранбольных медсестры записывали последнее место службы, вот парни и называли номер моей части. Отсюда и путаница. У меня даже от сердца отлегло.

Раны хорошо и быстро заживали. Боли я не чувствовал. Перстень с каждым днем все больше наливался желтым цветом. Уже через неделю спокойно и не боясь потревожить раны делал зарядку и развивал правую руку. Честно говоря, маялся скукой и ничегонеделаньем. Подолгу гулял на свежем воздухе. Перечитал, наверное, всю библиотеку как госпитальную, так и Ирины. Вечерами, когда она была свободна, мы с ней в столовой подолгу разговаривали и пили чай с малиновым вареньем вприкуску. Тем для разговоров у нас нашлась целая куча и еще маленькая тележка.

Помогла Ира мне в одном очень важном деле – общении со знакомым моего визави. Я этого очень опасался: проколоться можно было только так. Все же Седов жил и учился в Тамбове. Тут у него должна быть куча знакомых, одноклассников, преподавателей, воспитателей детского дома. То, что я все это время не получал писем из детдома и училища, еще ни о чем не говорило. Люди просто не знали адреса моей полевой почты, а тут такая возможность повидать известного тебе человека. В том, что известие о моем нахождении в госпитале еще в первый день ушло в детдом и училище, я даже не сомневался. А раз так, то нужно было подстраховаться. Поэтому в одну из первых встреч я рассказал Ире, что у меня от контузии частично пропала память и я периодически не могу узнать тех, с кем раньше был знаком. Она очень сочувственно к этому отнеслась. Переговорила на эту тему с врачами, с дежурными медсестрами и санитарками. Договорилась с последними, что у всех, кто меня будет искать или посещать, они будут уточнять, откуда те меня знают, их данные и заранее предупреждать о моей частичной амнезии. Полученные сведения девушки сообщали мне. Благодаря этому я пережил целое нашествие представителей детдома, школы, училища и пары очень симпатичных девушек, оказавшихся одноклассницами Седова. Девчонки среди прочего признались, что они в меня были влюблены еще с первого класса, а я, скотина такая, им не писал. Вообще, все меня ругали за отсутствие писем в их адрес (знать бы раньше, точно написал бы всем, кому только мог, чтобы не выслушивать столько упреков в свой адрес!). Хорошо еще, что сообщение о награждении старшего лейтенанта Седова Владимира Николаевича Звездой Героя Советского Союза со мной не связывали. Козодаев, соблюдая нашу договоренность, об этом не распространялся. А то бы пришлось еще большую волну посещений выдержать, и так тяжело приходилось.

Один из посетителей – лейтенант Попов (везет мне на эту фамилию), командир взвода курсантов в пехотном училище (прибывший на место нашего эвакуированного), оказался не только однокурсником, но и старинным другом и соучастником в различных проказах, устраиваемых ими в училище, о которых Сашка вспоминал с явным удовольствием. Мы с ним долго разговаривали на пустой лестничной площадке, точнее, он говорил, а я внимал, смеялся и поддакивал. Почти шепотом он спросил у меня о револьвере, найденном на полигоне и припрятанном мной. Пришлось честно признаться, что он мне сослужил неоценимую службу в Бресте. Саша тоже был обижен, что я ему не писал и что не смог решить вопрос о направлении его в одно место службы со мной. Словно Седов был и бог, и царь, и воинский начальник в одном лице! (А разве Седов что-то мог?) Было похоже, что Попов о возможностях Седова знал куда больше, чем мне это известно. Расстались мы большими друзьями. Я был ему очень благодарен за раскрытие некоторых подробностей жизни (в том числе и половой, а она, оказывается, была очень насыщенной) моего тела. Среди раскрытых тайн стало известно и о происхождении денег и Перстня у Седова. Их ему передал нежданно найденный за несколько недель до выпуска родственник. Попов был свидетелем той встречи на КПП, родственник передал пакет с деньгами и обещал прийти на выпуск, но почему-то так и не появился. До выписки из госпиталя Сашка посещал меня еще несколько раз и раскрывал новые подробности их совместных проделок, чем откровенно меня развлекал.