— Отличная комната. И вид отсюда красивый.

— Тетка обожает копаться в саду. Вот этот газон она тоже когда-то сама постелила. Правда, собака его уже совсем затоптала.

Откуда ни возьмись прибежал Могу и пронзительно гавкнул. Ватару спросил у меня, как зовут собачку, и, вытянув вперед руку, позвал: «Могу! Могу!» Собака часто завиляла хвостом, сделала несколько кругов по саду и снова вернулась на прежнее место. Мы с Ватару в унисон рассмеялись.

Свет мы не включали. Комнату освещал лишь теплый огонек керосиновой печки, за пределами которого, словно чернильное пятно, расползался полумрак. Я закрыла окно и отошла в другой угол.

— Ты будешь курить? — спросила я. — Правда, у нас нет пепельницы. Тетка не курит, и курящих гостей у нее тоже как-то не бывает. Поэтому вот. Можешь стряхивать пепел сюда.

Я поставила на стол пустую железную банку из-под консервированных персиков, которой обычно пользовалась, покуривая тайком от тетки. Ватару сощурил глаза и улыбнулся. Я села на стул, что стоял возле письменного стола, а Ватару примостился на кровати. Свежевыстиранное бордовое покрывало собралось под ним крупными складками.

После этого мы какое-то время говорили о разных пустяках: о книгах на моей полке, о песике Могу, о детях, которые приходили к тетке учиться игре на пианино, о самой тетке… Большей частью говорила я, а Ватару лишь с безупречной точностью поддакивал, громко смеялся в тех местах, где я хотела услышать его смех, и вставлял невероятно толковые реплики там, где мне требовалось умное замечание.

Когда этот разговор ни о чем, больше смахивающий на формальную светскую беседу, подошел к концу, я включила стереопроигрыватель и поставила пластинку группы «Би Джиз». По комнате поплыли звуки песни «Уорлд». Разлив чай по приготовленным заранее чашкам, я поставила его вместе с печеньем на стол. К печенью Ватару даже не прикоснулся, зато чаю, в который он предварительно добавил хорошую порцию бренди, с удовольствием выпил аж две чашки.

— Я долго мучился, что же тебе подарить, — сказал он, покончив со второй чашкой и взяв в зубы сигарету. — Бижутерию? Свитер? Или на худой конец что-нибудь съедобное? Я уж и не знаю, сколько раз за последние десять дней заходил в универмаг. Пробовал спросить у Юноскэ и Эмы, но они советуют только то, что им самим нравится. В общем, пользы от них никакой.

Я засмеялась. В ногах у Ватару лежал плоский прямоугольный пакет. Мне казалось, что его содержимое я могу определить не глядя. Ватару медленно затянулся сигаретой и улыбнулся, одновременно выпуская дым.

— Так что в конце концов я решил подарить тебе пластинку. Мою самую любимую. Я никогда прежде не дарил никому пластинки и очень надеюсь, что тебе понравится.

С этими словами он передал мне пакет, в котором лежал большой виниловый диск в обложке, аккуратно перевязанный красной ленточкой. С радостными возгласами я вынула пластинку из пакета, развязала ленточку и стала рассматривать обложку.

Это была «Патетическая» Чайковского. Симфония № 6 «Патетическая». В исполнении оркестра Ленинградской филармонии под управлением Мравинского…

Не знаю, как назвать чувство, которое овладело мною в тот момент. Разочарование? Или что-то близкое к этому?

Он подарил мне не «Канон» Пахельбеля, который мы слушали во время нашей первой встречи, не Баха и не Рахманинова, и даже не популярных в то время среди молодежи «Супримз», «Роллинг Стоунз» или «Битлз». Он подарил мне «Патетическую».

«Патетическая»… Одно это слово почему-то навевало мне мысли о заснеженном поле, начисто лишенном каких-либо красок. Стараясь, чтобы моя улыбка не выглядела застывшей, я рассматривала донельзя унылую картинку на обложке. Она чем-то напоминала декадентские зимние пейзажи Мориса Утрилло.

— Ты не любишь Чайковского? — обеспокоенно спросил Ватару.

Я торопливо замотала головой:

— Нет-нет, очень люблю! Здорово! Спасибо! Можно я ее сразу поставлю?

— Конечно.

Я второпях подбежала к проигрывателю и заменила пластинку «Би Джиз» на «Патетическую». В меру натопленная комната освещалась лишь красноватым огоньком керосиновой печки. Пар, непрестанно струившийся из поставленного на печку чайника, словно вуалью, окутывал все окна туманом.

Не вставая с пола, я слушала «Патетическую» и читала пояснение, написанное на обложке. Содержание текста совершенно не лезло в голову. Я чувствовала, что Ватару, который сидел на кровати, не отрываясь, смотрит на меня. Боясь пошевелиться, я делала вид, что поглощена чтением.

«Патетическую» Чайковского я слушала впервые. И изо всех печальных произведений, слышанных мною прежде, это было самым печальным.

Погрузившись в молчание, мы долго-долго слушали эту грустную музыку. Время от времени Могу начинал на что-то глухо рычать, и его рычание наслаивалось на паузы в симфонии. Он никогда не лаял. Только рычал.

— Кёко, — сдавленным голосом произнес Ватару. Я подняла голову. — Иди ко мне.

Я молчала.

— Иди ко мне, — повторил Ватару. — Сядь рядом.

Я поднялась с пола и села на кровать рядом с Ватару. Кроватные пружины слегка заскрипели под тяжестью наших тел.

Ватару приобнял меня за плечи. Ни с того ни с сего мне вдруг стало ужасно тоскливо.

— Какая грустная музыка, — сказала я. — Почему она тебе так нравится?

— Не знаю, — пробормотал Ватару. — Почему-то, когда я ее слушаю, мне становится спокойно.

— Да?

— Извини, — Ватару чуть сильнее сжал руку, лежавшую на моем плече, и ободряюще похлопал меня, — я вижу, что тебе не очень понравилось.

— Понравилось, — весело ответила я. — Просто сама музыка показалась какой-то чересчур мрачной.

Ватару прикоснулся лбом к моему лбу и на мгновение замер, как будто хотел измерить температуру.

— Я очень хотел, чтобы ты ее послушала. Мне становится спокойно уже от одной мысли о том, что ты слышала эту музыку.

Я исподлобья посмотрела на Ватару. Хотелось заплакать, но слез не было. Едва разомкнув губы, я позвала:

— Ватару-сан…

— Что?

— Скажи мне, что тебя мучает?

Ватару по обыкновению состроил такую гримасу, будто сюсюкался с маленьким ребенком, и сдержанно усмехнулся.

— А что, со стороны кажется, что меня что-то мучает?

— Да, кажется, — уверенно ответила я. — Причем постоянно. Когда ты смеешься, что-нибудь увлеченно рассказываешь, ешь, пьешь — всегда кажется, что твоя голова занята какими-то совершенно другими мыслями. Ты всегда где-то далеко. Как бы я ни пыталась тебя удержать, я чувствую, что ты все равно уносишься от меня все дальше и дальше. И чем больше времени мы проводим вместе, тем сильнее я это чувствую. Как будто половинку себя ты оставил где-то совсем в другом мире…

Наверное, я слишком долго держала это в себе, потому что слова из меня стали сыпаться, как из рога изобилия. Со всей прямотой, может быть, даже несколько излишней, я выложила Ватару все, что о нем думала. Сердясь на себя за неумение выражаться менее абстрактными фразами, я, тем не менее, как могла старалась рассказать Ватару о той невидимой оболочке, которая окружала его со всех сторон, не упоминая при этом ни о Юноскэ, ни о Сэцуко.