– Намедни с муромским боярином, с Ненилою баял. Сам лыка не вяжет, а туда же, бахвалится. «Может, – речет, – един от нас на сто татаринов ехати, поистине никто же может противу нас стати».

– Во-во. И об этом скажешь. С Богом!

…Ильин день, душный, тяжелый, рухнул на землю, без малого не подмяв недотрогу Зорьку. Видно, не удержал спросонья Илья-пророк шестерик могучих жеребцов, и понеслась его огненная колесница, обдавая все живое нестерпимым жаром. Поникли травы, бессильно свесили головки луговые цветы, птахи – и те начали переговариваться через силу, цвиркнут неуверенно разок-другой и молчат, выжидая. А зной все подваливал и подваливал с горней высоты, утяжеляя жгучий гнет, из‑под которого изнемогающую землю в силах освободить лишь могучий удар грозы.

Потные, одуревшие от жары ратники со стана снимались неохотно, ворчали:

– На Ильин день и скотину в поле не выгоняют!

К полудню, видно, устав бороться с жарою, на дно лесного оврага завалился и последний ветерок, до того хоть чуточку обдувавший распаренные лица. Поэтому, когда Горский, по тревожному зову поскакавший к передовой стороже, нашел ее наконец на отдаленной лесной поляне, тело его под кольчугою было мокро от непросыхающего пота. Но Петр и о жаре забыл, когда узрел, что нашли‑таки дозорные и в здешних безлюдных лесах живую душу.

– Бает, что бортник.

Заноза кивнул на густобородого, в рваной посконной рубахе, лесовика. Горский подъехал к нему вплотную:

– Тутошний?

– Где вырос, там и выкис.

– Остер язык…

Усмешкой ли, змеисто уползшей в завитки черной бороды, суетливо бегающими ли глазами, словно бы норовящими охапить сразу все вокруг, – только показался Горскому мужик этот удивительно похожим на давешнего монаха, отпущенного князем. Бороденка у того была пожиже. Ну‑ка! Горский толкнул коня вперед, руку протянул:

– Дай-кось бороду твою пощупать!

– Не замай!

Мужик отпрыгнул. Ощерясь, выхватил из‑под рубахи что‑то остро блеснувшее на солнце, коротко взмахнул рукою и, не оглядываясь, метнулся к спасительным лесным зарослям. И не узнать бы никогда Горскому, что таил под драною посконью ловкий лесовик, если б не заслонил его собою в этот миг востроглазый Куница. Как некогда сам Петр принял в себя смертоносное жало, великому князю уготовленное, так ныне дружинник верный и его самого оберег. Сам же не уберегся и, завалившись в седле, рухнул на руки подоспевшему атаману, силясь горлом, располосованным тяжелым метательным ножом, прохрипеть еще последнее слово.

Не ушел и убийца. Уже у самых деревьев настигла его сулица Ивана Святослова, и рухнул на лесную траву верный соглядатай вельяминовский, коего послал мятежный боярин на черное дело с ратью царевича Арапши.

Горский, торопливо опустив тело Куницы на землю, снова взметнулся в седло и, призывно мотнув головою Занозе и Святослову, вытянул своего гнедого плетью. Разбойно засвистел в ушах не усидевший таки в овраге ветер, стремительно рванулись навстречу деревья и кусты. Время, неуловимые его часцы и минуты, достаточные, быть может, чтоб закрыть по‑годному глаза убитому товарищу да постоять над ним в скорбном молчании, решали сейчас судьбу. И – не успели, не хватило тех ничтожных мгновений. Храпели идущие наметом кони, и завиднелась уже за деревьями луговина, на которую втягивалось неспешно русское воинство, когда, обгоняя тревожных вестников, рухнул вдруг на землю древний татарский клич:

– Уррагх!

И, будто через взорванную тем криком невидимую плотину, выкатились на просторную луговину неудержимые потоки татарской конницы. Горскому издали показалась в этот миг русская рать похожею на застигнутый врасплох внезапным ливнем муравейник. Только если муравьи в беспрестанном мельтешении твердо ведают конечную цель – запереть скорее все входы-выходы, не допустить проникновенья враждебной силы, то в безлепой суетне воинства не было ни смыслу, ни толку.

Кто судорожно пытался вздеть бронь, кто, обдирая руки о раскаленное железо, выхватывал из телег оружие, а кто и вовсе бестолково орал, не ведая, что деять. Да и сдеять‑то все равно уж ничего было нельзя, ибо обрушились на русичей со всех сторон не по‑человечьи визжащие степняки. И жуткой чередою повторений покатилось по полю одно и то же: бессильно вздетые к небу руки русича и над ними – изогнувшийся в седле для удара татарин. Кто‑то еще пытался продать свою жизнь подороже – увернувшись от гибельного клинка, стаскивал врага с лошади и, катаясь по скользкой от крови траве, пытался дотянуться до жилистой шеи супротивника. Но уже истаивали, будто хлеба под косою, последние русские пешцы, не колосьями – грешными своими телами устилая мордовскую землю. Комонным же ратникам путь был один – прорваться через вражьи ряды и гнать подале от проклятого места.

А и немногим лишь привелось вырваться из смертного круга. Но и это еще не было спасением, ибо мчались за ними, не отставая, как на степной облавной охоте, злобно воющие всадники, и то один, то другой русич запрокидывался вдруг в седле и валился с черной стрелою в спине под безжалостные копыта преследователей…

Где же ты, грозный Илья-пророк? Размечи злую силу громовыми стрелами, порази ордынского змия огненным своим копием! Не откликается громовержец. Видно, время приспело живым Ильям Муромцам Святую Русь спасать!

Горскому с товарищами можно еще было, резко рванув вбок, уйти от побоища. Но Петр, вытянув плетью коня, не оглядываясь, почувствовал, что то же самое сделали и Заноза со Святословом. А дальше перемешалось все в круговерти сабельной сшибки. Вкось, с долгим потягом рубанул Горский встречного татарина, и за те краткие мгновения, пока разваленный пополам супротивник сползал с седла, успел концом сабли достать горло второго. Проскочив под свистнувшими клинками, извернулся и без замаху погрузил лезвие в чей‑то подставившийся бок. Последнее, что он успел почувствовать перед тем, как с озверелою силою, будто откачнувшейся лесиной, шарахнуло его по шелому, был тупой хруст вражьей плоти под его клинком. И, вываливаясь из седла, последними остатками меркнущего сознания ощутил он горькую радость воина, отнявшего перед смертью вражью жизнь, и с нею, с этой последнею радостью, рухнул в черный бездонный колодец – в небытие.

И не видел уже Горский, как бешено прорубали вражий строй Святослов и Заноза, как, бессильные одолеть их железом, выдернули татары дружинников из седел множеством арканов. Не зрел Петр и того, как, преследуемые по пятам, выскочили русичи на обрывистый берег Пьяны, как, сверзившись с кручи, нырнул да и больше не вынырнул князь Иван. И некому было ему помочь, ибо многим и многим довелось тогда испить из смертной своей чаши мутной речной водицы. Допьяна упоила-употчевала русичей Пьяна, да и сама нахлебалась вдоволь русской кровушки. Не ведает ничего этого Горский, далеко ныне обретается душа его, и вернется ли она в бренную оболочину – бог весть…

На два дня всего опередил скорбную весть Федосий Лапоть. И, когда предстал перед Дмитрием исхудавший, оборванный переяславский воевода, приведший в столицу остатки московского полка, князь готов был уже к неизбежному. После разговора с Федосием уверился он в прежних своих опасениях, понял, что не обойдет беда стороною. И на нем, на Дмитрии, будет вина в безлепо пролитой русской крови. И не изменить уже ничего, не исправить. А все ж не хотела принимать, сопротивлялась душа такому исходу, отвергая горькое провидение трезвого ума. И, когда явилось в сбивчивой речи боярина подтверждение беспощадной истины, будто могильная плита легла на князя, хороня под смертной тяжестью своею последнюю надежду.