Проходя мимо компании тех самых непонятных мужиков, я случайно задеваю стул одного из них.

— Э, слепой, что ли? — не оборачиваясь, грубо рычит на меня человек в сером пиджаке.

— Зрячий, — огрызаюсь я.

— Поговори еще, — угрожающе ворчит он и поворачивается. Мы несколько секунд смотрим друг на друга.

Так не бывает. В смысле — не бывает таких совпадений. Лицо мужика украшает свежий багровый шрам, наискось пересекающий лоб. В глазах вспыхивает злоба и ненависть. Он тянет ко мне синие от татуировок скрюченные руки.

— Вот и встретились, фраерок! Казань — город маленький.

Его приятели — или как там, у блатных говорят? Кореша? — молча встают и быстро окружают меня. На нас еще не обращают внимания, но я знаю — это ненадолго. Он тоже здорово пьян, сильнее, чем я, и ему хочется возмездия. Все ясно, это будет не просто драка. Наверняка у них и ножи есть…

— Угол, — басит один из обступивших меня блатных. — Айда на воздух! Тут кипишить скучно.

«На воздух» — это значит на улицу. А в зале Витек и неоплаченный счет. В голове появляется некий план, простой и вроде бы исполнимый.

— Давайте так, — я точно со стороны слышу собственный голос, дрожащий и срывающийся. — Через пять минут мы встречаемся внизу. Идет?

— Ни хрена! — рычит Угол. — Оленей нашел? Давай, давай, на выход!

Все, время разговоров закончилось, пора действовать. Послушно поворачиваюсь, делаю шаг и сдергиваю с соседнего стола, за которым сидят две солидные семейные пары, скатерть вместе с посудой и бутылками. Грохот, звон, крики! Толкаю Угла в грудь, он падает. Я перепрыгиваю через него и бегу к нашему столику, сигналя Витьку:

— Атас! Срывайся!

Мой друг всегда понимал меня с полуслова. Он вскакивает, петляя между столиками, бежит к выходу и скрывается за дверьми. Это хорошо. Витек теперь в безопасности. Осталось слинять самому. Я мчусь за Витьком, делая ставку на скорость и меньшее количество выпитого. Но коньяк и херес вяжут по рукам и ногам. Блатные настигают меня у буфета.

Маратыч запрещает нам драться. «Стрелок должен беречь руки, как музыкант», — говорит он. Нашего тренера можно понять. Лет пять назад у нас в тире был парень, Валерка Жуков. Он подавал большие надежды, прямо как я, и тоже готовился в сборную страны. Но на свадьбе у сестры помахался с кем-то из родни жениха, повредил пястьевые кости руки, заработал ущемление нерва и сильный тремор, то бишь трясучку. И все, оказался за бортом. Поэтому мы стараемся всячески беречь наши руки.

Но бывают в жизни моменты, когда драки не избежать, вот как сейчас. Передо мной один из блатнюков, взрослый, кряжистый мужик с тяжелой челюстью. Я бью первым. Удар получается слабым, неточным. Зато мне накидывают полную авоську — и слева, и справа, и сзади, и спереди.

В зале визжат женщины, музыка умолкла. Официантки и администратор бегают вокруг нас, орут что-то про милицию. Пропускаю прямой в челюсть и валюсь на пол. Прощай, мама, прощайте, Витек, Маратыч, дядя Гоша и жучок Соломон Рувимович. Сейчас меня начнут топать и пинать ногами…

Милиция появляется в зале очень вовремя — я еще в сознании и мне даже не очень больно, наверное, из-за алкогольной анестезии.

Отпускают меня уже во втором часу ночи. По счастью, один из задержанных блатнюков оказывается в розыске. Менты довольны, я отделываюсь воспитательной беседой и штрафом в тридцать рублей. На него уходят все мои расчетные деньги.

Выхожу на крыльцо. Болят ребра, на голове приличная шишка, под глазом фингал. В остальном я довольно легко отделался, могли ведь и на перо посадить.

Сидим вдвоем с Маратычем в раздевалке. Я верчу в пальцах стреляную гильзу и молчу. Мой тренер тоже молчит. Только что я рассказал ему всю историю моего грехопадения. Всю, за исключением одного момента — про фигурку коня я умолчал. Зато упомянул о событии, которое произошло сегодня утром: меня отчислили из университета. Из милиции в деканат пришла «телега» о моих ресторанных подвигах, а поскольку я уже был «на контроле», решение приняли быстро. Оно и понятно: с глаз долой — из сердца вон.

Домой я не поехал. Желание снова напиться поборол. На тренировку явился вовремя и даже отстрелялся не хуже, чем на отборочных. Но Маратыч сразу просек мое настроение. Он — мужик опытный, был военным советником в Сирии, потом в Эфиопии и Анголе, как он сам говорит, «учил лучших представителей развивающихся стран держать в руках автомат Калашникова». Где-то в джунглях Анголы группа Маратыча нарвалась на УНИТовскую засаду. Трое советников погибли, а нашего тренера посекло гранатными осколками так, что он был подчистую списан из армии.

Мы — не анголезы, не эфиопы. Нас всех Маратыч видит насквозь. Он хочет сделать из нас чемпионов, профессионалов с большой буквы. В тире у нас висят собственноручно написанные Маратычем плакаты: «Когда стрелок промахивается, он не винит других, а ищет вину в самом себе. Конфуций», «Если ты не выстрелил — ты точно промахнулся. Ричард Саундерс», «Точность является результатом однообразия. Неизвестный снайпер», «Пуля, просвистевшая на дюйм от цели, так же бесполезна, как и та, что не вылетела из ствола. Фенимор Купер» и несколько непонятное нам «Клевета — столь же опасное оружие, как и огнестрельное. Антон Рубинштейн».

Еще один афоризм Маратыч не рискнул запечатлеть на бумаге, но часто произносит его на тренировках:

— Чернокожие традиционно сильны в беге, а белые — в стрельбе.

И добавляет после эффектной паузы:

— Выбирайте, кто вы — беглецы или стрелки.

Мы молчим уже минут десять. Я — потому что мне нечего сказать, все уже сказано, а Маратыч… Он как будто уснул, опустив исхлестанную шрамами голову на грудь.

— Получается, что выхода у меня нет, — со вздохом говорю я, главным образом, чтобы напомнить Маратычу о себе. — На завод, подсобно-транспортным рабочим, пожалуй, возьмут, а куда-то в приличное место — вряд ли.

— Выход всегда есть, — не меняя позы, говорит Маратыч. — В твоем случае он для меня очевиден.

— И что же это?

— Армия. Срочная служба.

Я ковыряю носком кеда пол. Что тут скажешь? Мой тренер прав. Все гениальное просто. За два года многое забудется, многое поменяется.

— Но осенний призыв вроде закончился.

— Не волнуйся, армия — не трамвай, с остановки не уйдет. Подниму старые связи.

— А как же спорт?

— Все учтено могучим ураганом, — говорит Маратыч и развивает свою мысль: — С твоим уровнем подготовки ты попадешь в спортивную роту. Будешь так же ездить на соревнования, тренироваться. Только выступать тебе придется за ЦСКА. Вот и вся разница. А когда дембельнешься, сам уже решишь, что тебе ближе.

— Я вернусь сюда.

— «Посмотрим», — сказал слепой, увидев сына под трамваем, — усмехается Маратыч.

Связи у моего тренера оказываются что надо. Уже через неделю я получаю повестку из военкомата. Мать плачет, я целый вечер убеждаю ее, что так будет лучше для всех.