Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Это корабль, который перевезет меня на тот свет», — с мертвящим ужасом понял Анатолий Дмитриевич и ощутил всем своим существом, как не хочет умирать. Он с тоскою оглядывался, и повсюду ему открывался бескрайний простор в апокалипсических молниях. Сам он полулежал на древней гранитной плите — единственном участке суши, сохранившемся от прежнего мира.
На палубе появились матросы со светящимися лицами ангелов. Кто-то помахал ему крылатой рукой, приглашая подняться на корабль. Далеко-далеко расступились створчатые тучи, и выступили небесные контуры восточного города с башенками и минаретами.
Чужая земля на миг поманила, душа поручика сделала робкий шаг, оступилась, и новая волна страха захлестнула ее.
— Господи, — исступленно взмолился Голицын, — прости меня, Господи! Безумец я, как и всякий постигающий и хулящий Тебя! — Он сбился и торопливо забормотал «Отче наш».
И, словно внимая его мольбе, в небесах наметилось какое-то таинственное круговращение. Огненное светило, пульсируя, набухло, заполнив собой все обозримое пространство. Солнечная плеть стеганула Анатолия Дмитриевича по глазам, выбивая и разум, и память.
На какое-то мгновение он ослеп, выпустив из рук бинокль. Несколько минут Анатолий Дмитриевич массировал веки. Когда он прозрел, солнце уже ушло за набежавшие тучи и заморосил редкий дождь.
Четвертые сутки пылают станицы,
Потеет дождями донская земля.
Не падайте духом, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина.
Мелькают Арбатом знакомые лица,
Шальные цыганки заходят в дома.
Раздайте бокалы, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина.
А в сумерках кони проносятся к «Яру».
Ну что загрустили, мой юный корнет?
А в комнатах наших сидят комиссары
И девочек наших ведут в кабинет.
Над Доном угрюмым идем эскадроном,
На бой вдохновляет Россия-страна.
Поручик Голицын, раздайте патроны!
Корнет Оболенский, надеть ордена!
Ах, русское солнце, великое солнце…
Корабль «Император» застыл, как стрела.
Поручик Голицын, а может, вернемся?
Зачем нам, поручик, чужая земля?
— Глубинин, миленький, не сердитесь, вот вы всегда сердитесь, а лучше послушайте. Угадайте, что означает: «coitus reservatus»? — К Глубинину подкатился ротмистр Необутов. — Умереть от смеха! Половой акт с гондоном! — Модное слово начинало входить в повсеместное употребление.
— Полно вам идиотничать, — Глубинин хранил отрешенно-интеллектуальное выражение лица, — голову бы пригнули…
— Малоумный идиот — от рождения нищий! — расхохотался Необутов. Он из последних сил тянул лямку полкового любимца, балагура и прожигателя жизни. — Или вообразите, Глубинин, что пока тлеет ваша папироса, вы неуязвимы. Папироса — это символ…
— Подите к черту! — Глубинин раздавил папиросу о бруствер.
Ударила артиллерия, и снаряды беспорядочно легли метрах в сорока от окопов. «Через несколько залпов нас накроют», — почти равнодушно подумал Глубинин и, торопясь, полез в карман френча, где мялось последнее письмо Елены Викторовны: «Вы пишете: „Здравствуйте, моя хорошая…“ Три слова. Не являются ли они намеком, что вы у меня третий любовник? Тогда стыд вам, Александр, и позор…»
Глубинин повторно пробежал глазами по строчкам. Текст разбух и приобрел таинственную трехмерность. Из-под каждого знака проглядывал краешек нового смысла, отчего общий, конечный смысл становился множественным и содержал загадку. Глубинина удивило, что прочел он о простых, в сущности, вещах, но умственный образ вещи, преломившись в его сознании, вовсе не походил на оригинал.
Недавно Глубинина контузило. В мозгу возникло некое темное состояние, потом он услышал взрыв и тишину за ним. Звуки отгородились невидимой стеной. Мир представился неживым и плоским, точно нарисованным.
Внутренне подготовившись к возможным расстройствам, Глубинин поведенчески не изменился. Иногда ему думалось, что контузия, наоборот, открыла в нем новые чувственные возможности. Когда он зажмуривался, перед ним распахивалась черная бездна. Зажигались серебряные искры, неслись оранжевые кольца, извивались огненные личинки, из ничего строились сложные геометрические фигуры, разрушались, чернота рассасывалась, и на светлом фоне появлялась Елена Викторовна…
Последние «сеансы» портило присутствие ее мужа. Он, незваный, пробирался куда-то в угол, жестами просил, чтобы на него не обращали внимания, усаживался и доброжелательно наблюдал…
Пару дней назад казачий дозор захватил перебежчиков. По их показаниям, наступление предполагалось в направлении Торговая-Тихорецкая, с ориентировочной датой — начало второй декады февраля.
Рапорта в штаб полка Глубинин так и не отправил. Смутила канцелярская витиеватость и какая-то изощренная заумность, не свойственная его слогу. Он увяз в деепричастных оборотах: «…Уповая на порядочность… что ведется состоятельнее предусмотрительности… в непредвиденных обстоятельствах… доставаясь в удел моих верных правил чести офицера, во исполнении коих, я… в означенной непреложности находясь…»
Пятнадцатого февраля противник начал наступление.
Залп рассыпал шрапнель около окопов.
«Мой ангел покинул меня, я, верно, погибну…» — напевая, Глубинин вытащил портсигар.
— Дайте и мне «Грезы», штабс-капитан, — взмолился Необутов.
— Это табак, ротмистр. Чистый табак…
В комнате тогда густо пахло жженой марлей и еще чем-то горклым и приторным. Ни закуски, ни самогона Глубинин на столе не заметил. Лежал распечатанный пакет с травяной трухой.
— Что у вас тут, господа? — Глубинина поразили одинаково одутловатые, с беспокойными зрачками лица сидящих.
— «Принцесса Греза», — вяло сказал кто-то.
— Конопля, — алый кончик папиросы указал на бумажный пакет.
— И как ее употребляют? — Глубинин взял щепотку.
— Курят. Если у вас трубка — набивайте…
— У меня папиросы.
— Тем лучше. Выдуйте табак…
Для утрамбовки зелья использовались винтовочные патроны.
— Теперь шутки Необутова покажутся вам венцом остроумия…
Глубинин впал в дурашливое состояние, хохотал ужасно и вызывающе. Подобное творилось и с остальными.
— Вы, говорят, возите целую библиотеку?
— Пушкина не найдется?
— Я слышал, он славно сочиняет.
— Не читал!
— Господа! Честь имею сообщить вам сведения о поэте. Совершенно серьезно почитая Пушкина образцом, припоэчиваю: Пушкин — Поблядушкин!