Директор в отчаянии расхаживал по коридору. Вызывать полицию он не хотел. Он боялся, что, если арестуют нескольких рабочих, на его кинотеатр будет наложен бойкот и он лишится заработков.

Народ продолжал шуметь. Если какая-нибудь сцена в фильме особенно нравилась публике, она начинала кричать киномеханику:

— Эй, верти шарманку обратно! Покажи нам гильотину еще раз!

Киномеханик высовывал голову в отверстие и со слезами на глазах рассказывал, что это очень трудно. Но народ не хотел ему верить, и киномеханику приходилось делать то, что велено.

19

На другой день я встретил на улице Язона. Он спокойно прогуливался по центру города. Язон тепло пожал мне руку и спросил, почему я не пришел ночевать к нему в отель.

Было часов одиннадцать утра. Трамваи не ходили. Город выглядел сонным и усталым. По улицам слонялись усиленные полицейские патрули. Ожидали демонстрацию ткачей. Лавки были пусты; приказчики стояли в дверях и зевали от скуки в мутное небо, которое пахло заупрямившейся осенью, не хотевшей уступать свое место зиме. Легкий ночной иней совсем исчез; от него и следа не осталось. Узенькие ручейки слякоти поблескивали среди горбатых камней мостовой, как разбитые зеркала, и отражали продутое ветром, тоскливое небо и трамвайные провода, которые теперь выглядели как вытянутые, развешанные жилы какого-то гигантского зверя.

— Где вы сегодня ночевали? — спросил меня Язон.

— У одного рабочего, поляка.

Я рассказал ему о моем новом занятии и о том, что вчера произошло в кинотеатре «Венус». Его красивые светло-карие глаза вспыхнули, точно подожженные неведомым лучом. Он внимательно выслушал все, что я ему рассказал.

— Очень странная история, — заметил он с улыбкой, когда я закончил. — Вы преуспели со своим выступлением? — А потом добавил: — Редкое занятие, но вовсе не новое. В Румынии, где много неграмотных, в кино всегда есть кто-нибудь, кто объясняет, что происходит на экране.

— Мне кажется, что я действительно добился успеха. Когда фильм закончился, на сцену влезла толпа народу, чтобы посмотреть на меня. Некоторые пожимали мне руку и говорили: «Вы красиво говорите!» Это очень смешно! Я никогда прежде не говорил перед публикой, а тут мне делают комплимент, что я красиво говорю. Когда я попросил у нескольких рабочих разрешения переночевать, ко мне протянулось множество рук, они просто дрались из-за меня. Я переночевал в настоящей польской семье. Мне выделили отдельную кровать. Они были очень предупредительны и не отпустили меня без завтрака.

— Приходите сегодня ночевать ко мне, слышите!

— Возможно, приду.

— Вы обещаете?

— Да.

Рядом с нами шла дама, одетая очень богато и элегантно. Она пожирала лицо Язона большими, пламенными глазами и слегка улыбнулась ему как давнему знакомому. Язон взглянул на нее и улыбнулся в ответ, но не поприветствовал ее. Через несколько минут эта дама снова оказалась около нас. Она махнула Язону перчаткой, но Язон, не ответив ей, отвернулся. Дама так и впилась в него всем своим разгоряченным, жадным лицом.

— Вы знаете кто эта дама?

— Нет, не знаю.

— Это дочь здешнего известного фабриканта. Послушайте, как я с ней познакомился.

Вскоре после своего первого приезда в Лодзь я получаю письмо с объяснением в любви. В письме меня извещают, что мы можем увидеться в отеле «Гранд», там же указан номер комнаты. После работы в цирке делать нечего, спать не хочется, город чужой, ну мне и захотелось разогнать скуку каким-нибудь приключением — решаю пойти в отель к даме.

Прихожу в отель, захожу в указанный номер, а она уже там сидит, разодетая в шелк и атлас и сильно накрашенная — и волосы, и лицо, и руки. Замечаю, что, увидев меня, она вздрагивает. Я понимаю, что это значит, и улыбаюсь ей.

При моем появлении она сбрасывает с плеч расшитую шелковую шаль и стоит передо мной со слегка дребезжащими кольцами, браслетами и ожерельями на пальцах, на руках и на шее. Издали чувствую запах духов. Она приближается ко мне и смотрит прямо в глаза своими дразнящими, жаждущими, улыбающимися глазами.

— А вот и вы, Язон! — говорит она. — Вы знаете, я в вас влюбилась. Вы молоды и крепки, как дуб, — и, продолжая говорить всякие комплименты, она все приближается ко мне так, что ее тело оказывается у меня в руках. Я всматриваюсь в нее и вижу в ее лице жажду греха с каждым здоровым мужчиной. Узнаю в ней настоящую проститутку, пребывающую в рабстве у мужской плоти. Есть такие распущенные женщины, которых грех настигает, как гроза, и они отдаются мужчине при первой возможности: в поезде, в отеле, в поле и где угодно. Мужчина их интересует ровно настолько, насколько он силен, насколько он ловко движется, насколько у него правильные черты лица. У каждого атлета есть такая «возлюбленная» в каждом городе. А иногда их сразу несколько. Такая возлюбленная не пишет писем, она забывает тебя, как прошлогодний снег, когда ты уезжаешь от нее. Разве что, когда жажда греха терзает ее в бессонные ночи и она мечется всем своим измученным страстью телом на мягкой постели, тогда она вспоминает тебя; вспоминает, как ты выбегал на арену, как ты удерживал своего противника обездвиженным, побежденным — все эти движения дразнят женскую страсть. Или она вспоминает тебя в те непристойные моменты, когда она, обессиленная соитием, лежит в объятиях греха, как сломанная ветром ветка. Их сотни, подобных женщин. В каждом городе, в котором проходит наш турнир, они бегут на него, как суки, которые сбегаются в то место, где гицель[32]убивает кобелей. Атлеты проводят с ними веселые ночи, полные вина и страсти, и возвращаются от них с кошельками, набитыми деньгами. Такие женщины платят за грех золотом. Они крадут деньги у своих богатых родителей и тащат их нам. Ты можешь получить у них все, что хочешь. И многие из нас разбогатели благодаря таким дамочкам. У негра Бамбулы есть твердая такса: двадцать долларов за ночь. Но он умен, этот опытный негр! Он не тратит на них больше двух ночей в неделю — бережет силы!..

Она взяла меня за руку и подвела к столу, налила два стакана вина и попросила с ней выпить. Я выпил. В конце-то концов, скучно в чужом городе! Она покраснела, глядя на меня. Ее взгляды шарили по моему лицу и телу. Она обнажила верхнюю часть моего туловища, а под столом положила свою горячую ногу на мою, пытаясь меня раздразнить.

Мне было жаль эту несчастную женщину — не более того! На ее лице был отпечаток горя и муки, как у тех фанатичек, которых можно увидеть на картинах. Их страсть бывает ужасна, мучительна; она разрывает им сердце и горит раскаленным углем в их жилах. Грех — это их душа, их сердце и смысл их жизни.

Она стала ползать по мне, как паук, чтобы опутать меня своими обнаженными руками. Но я не чувствовал к ней ничего, кроме отвращения и жалости.

Язон передохнул и сменил тон;

— Вы думаете, я праведник, я святой и живу только с такими женщинами, которые заслуживают серьезного чувства. Глупо было бы так говорить. Можно встретить одну или двух женщин, которые могут любить, ну, может быть, можно встретить трех, у которых сердце создано для любви. Но когда мне хочется согрешить, я иду в бордель, выбираю одну из этих гулящих, которые стали распущенными и распутными из-за голода и нужды, но не такую, которой еще в материнской утробе суждено было стать проституткой и отдаваться множеству мужчин.