Постскриптум

Из комментариев обвиняемых на полях предъявленного им обвинения.

Герман Геринг, рейхсмаршал, преемник Гитлера, член Тайного совета:

«Победитель – всегда будет судьей, а побежденный – обвиняемым!»

Рудольф Гесс, заместитель фюрера, член Тайного совета:

«Я ни о чем не сожалею».

Иоахим фон Риббентроп, имперский министр иностранных дел, член Тайного совета:

«Обвинение предъявлено не тем людям».

Вильгельм Кейтель, фельдмаршал, начальник Верховного командования Вооруженных сил Германии, член Тайного совета:

«Приказ для солдата – есть всегда приказ!»

Эрнст Кальтенбруннер, начальник Имперского Главного управления безопасности:

– «Я не несу ответственности за военные преступления, я лишь выполнял свой долг как руководитель разведывательных органов, и отказываюсь служить неким эрзацем Гиммлера».

Альфред Розенберг, Имперский руководитель нацисткой партии по вопросам идеологии, министр Восточных оккупированных территорий:

«Я отвергаю обвинение в „заговоре". Антисемитизм являлся лишь необходимой оборонительной мерой».

Ганс Франк, генерал-губернатор оккупированных польских территорий:

– «Я рассматриваю данный процесс как угодный Богу высший суд, призванный разобраться в ужасном периоде правления Гитлера и завершить его».

Вильгельм Фрик, министр внутренних дел: «Всё обвинение основано на предположении об участии в заговоре».

Юлиус Штрайхер, главный редактор нацистской газеты «Дер Штюрмер», гаулейтер Франконии:

«Данный процесс – триумф мирового еврейства».

Ялмар Шахт, министр экономики, президент Германского банка:

– «Я вообще не понимаю, почему мне предъявлено обвинение».

Вальтер Функ, министр экономики, член Совета министров по обороне:

– «Никогда в жизни я ни сознательно, ни по неведению не предпринимал ничего, что давало бы основания для подобных обвинений. Если я по неведению или вследствие заблуждений и совершил деяния, перечисленные в обвинительном заключении, то следует рассматривать мою вину в ракурсе моей личной трагедии, но не как преступление».

Денниц, гросс-адмирал, командующий военно-морскими силами, преемник Гитлера:

«Ни один из пунктов обвинения не имеет ко мне ни малейшего отношения. Выдумки американцев!»

Бальдур фон Ширах, глава гитлеровской молодежи:

«Все беды – от расовой политики».

Фриц Заукель, Генеральный уполномоченный по использованию рабочей силы:

«Пропасть между идеалом социалистического общества, вынашиваемым и защищаемым мною, в прошлом моряком и рабочим, и этими ужасными событиями – концентрационными лагерями – глубоко потрясла меня».

Альфред Йодль, генерал-полковник, начальник Штаба оперативного руководства Верховного командования:

«Вызывает сожаление смесь справедливых обвинений и политической пропаганды».

Франц фон Папен, вице-канцлер:

«Обвинение ужаснуло меня, во-первых, осознанием безответственности, в результате которой Германия оказалась ввергнута в эту войну, обернувшейся мировой катастрофой. А во-вторых, теми преступлениями, которые были совершены некоторыми из моих соотечественников. Последние необъяснимы с психологической точки зрения. Мне кажется, во всем виноваты годы безбожия и тоталитаризма. Именно они и превратили Гитлера в патологического лжеца».

Артур Зейс-Инкварт, канцлер Австрии, комиссар оккупированной Голландии:

«Хочется надеяться, что это – последний акт трагедии Второй мировой войны».

Альберт Шпеер, министр вооружения и боеприпасов:

«Процесс необходим. Даже авторитарное государство не снимает ответственности с каждого в отдельности за содеянные ужасные преступления».

Константин фон Нейрат, президент Тайного совета, протектор Богемии и Моравии:

«Я всегда был против обвинений без возможной защиты».

Ганс Фриче, глава радиослужбы и отдела прессы министерства пропаганды:

«Это самое ужасное обвинение всех времен. Ужаснее может быть лишь одно: грядущее обвинение, которое предъявит нам немецкий народ за злоупотребление его идеализмом…»

По коридорам тюрьмы расхаживали американские часовые в касках, время от времени заглядывая в камеры, которые освещались через дверное окошко лучом прикрепленного снаружи к двери фонаря. Заглянув в камеру Лея, часовой увидел, что тот не спит, а мечется в беспокойстве по камере и что-то непрерывно бормочет про себя.

– Schlafen! – по-немецки приказал часовой. И добавил по-английски: – Sleep!

Лей обернулся, безумными глазами уставился сквозь окошко на часового.

– Спать?.. Спать! Как я могу спать?

Еще раз приказав Лею лечь в кровать, часовой отправился к другим камерам. Остальные заключенные уже спали, послушно, как положено по распорядку, положив руки поверх одеяла. Лишь Кейтель спал, натянув одеяло на голову. Часовой постучал в дверь и строго прикрикнул: «Hand!»

Кейтель понятливо перевернулся на спину, положил руки поверх одеяла и снова закрыл глаза.

Часовой, удостоверившись, что все в порядке, двинулся дальше. Оказавшись рядом с напарником, который ходил по другой стороне коридора, лениво спросил:

– Как твои? У меня один скачет по камере, как наскипидаренный!

– Господи, как они мне надоели, эти рожи! – выругался напарник. – Какого черта нас сюда загнали? Ребята давно уже дома, в Америке, купаются в славе, все девчонки виснут им на шею, а мы следим за этими уродами!..

– Зато потом будем рассказывать, как пасли всю фашистскую шайку, – успокоил его первый охранник. – Эх, жалко Гитлера здесь нет! Было бы забавно понаблюдать за этой обезьяной. Обязательно нашел бы возможность плюнуть ему в рожу. А потом бы рассказывал об этом всем в Кентукки, представляешь!

– Да, это было бы здорово.

Посмеявшись, часовые разошлись. Дойдя до камеры Лея, часовой заглянул в окошко и не увидел заключенного – кровать была пуста. Пошарив фонарем по камере, часовой обнаружил Лея сидящим на унитазе. Брезгливо сплюнув, американец двинулся дальше.

Вернувшись через какое-то время к камере Лея, он обнаружил того по-прежнему сидящим на унитазе.

– У моего, похоже, понос, – криво усмехнувшись, сообщил часовой напарнику. – Видать, обделался от страха.

– Эй, заключенный! – крикнул часовой в окошко. – Отправляйся спать!

Ответа не последовало. Лей сидел, не шелохнувшись с запрокинутой головой. Изо рта у него что-то торчало.