Ширин, возможно уловив, в чем суть противоречий, и желая подлить масла в огонь, а возможно по совпадению, стала рассказывать о том, что многие самые старые колледжи Оксфорда были основаны на месте христианских монастырей. Этого Пери переводить для матери на турецкий не стала.

Когда они поднимались по лестнице, Пери остановилась, чтобы прочесть имена благотворителей библиотеки, выбитые на бронзовой табличке. С незапамятных времен и до наших дней люди, наделенные богатством и влиянием, пополняли это богатейшее книжное собрание. С грустью она подумала о том, какая участь ожидала бы подобную библиотеку в Стамбуле. В течение столетий ее несколько раз наверняка уничтожили бы до основания, чтобы потом возродить вновь, отстроить в ином архитектурном стиле и дать новое имя, связанное с господствующей идеологией. В конце концов библиотеку сочли бы совершенно ненужной и превратили в казармы для солдат или, что наиболее вероятно, в очередной торговый центр. Пери подавила вздох.

– Ты чем-то расстроена? – тихо спросила Ширин.

– Нет, что ты. Жаль только, в Турции нет таких чудесных библиотек, – ответила Пери.

– Будем надеяться, что все изменится к лучшему, сестра. В Европе книги начали печатать еще в Средние века. Не знаю, когда это начали делать на Ближнем Востоке, но одно знаю точно: мы сами обрекли себя на невежество. Я имею в виду Иран, Турцию, Египет. Спору нет, у этих стран есть многое – богатая культура, дивная музыка, вкусная еда. Но книги – это знание, а знание – сила. Мы многое упустили, и неизвестно, сумеем ли наверстать.

– Двести восемьдесят семь лет, – едва слышно пробормотала Пери.

– Что?

– Прости, размышляю вслух. Гутенберг изобрел свой печатный станок примерно в тысяча четыреста сороковом году. В начале шестнадцатого века в Италии были изданы первые книги на арабском языке. А в Османской империи Ибрагим Мутеферрика начал печатать книги только в восемнадцатом веке, и цензура была чрезвычайно жесткой. Так или иначе, мусульманский мир отстает от Европы примерно на двести восемьдесят семь лет.

– А ты чудна́я! – сказала Ширин. – Значит, приживешься здесь.

– Ты думаешь? – улыбнулась Пери.

Выйдя из библиотеки, они решили выпить кофе в расположенном поблизости здании крытого рынка, еще одной исторической достопримечательности Оксфорда. Пока Пери и Ширин высматривали свободный столик, Менсур и Сельма, разойдясь в разные стороны, отправились на поиски туалета.

– Похоже, твои родители не слишком ладят, – неожиданно сказала Ширин. – Твой отец ведь крайне левых взглядов, так? А мама…

– Я бы не назвала его крайне левым, но он, конечно, противник исламского фундаментализма. Приверженец Кемаля, если это имя тебе о чем-нибудь говорит. А мама… – Взглянув на Ширин, Пери поняла, что объяснений не требуется. Смахнула с рукава невидимую пылинку и растерла ее между пальцами. Никогда прежде она не сталкивалась с подобной бесцеремонностью. Но, как ни странно, ни раздражения, ни обиды на неделикатность Ширин она не чувствовала. Тем не менее предпочла сменить тему. – Значит, ты родилась в Тегеране?

– Да, я старшая из четырех сестер. Бедный папа. Он отчаянно хотел сына, но – увы. Не иначе как шайтан постарался. Папа ел, как птичка, а дымил, как заводская труба. И без конца повторял: «Это меня убивает». Конечно, он имел в виду режим, а не нас. Наконец он нашел способ уехать. Мама не хотела покидать Иран, но потом согласилась – из любви к папе. И мы перебрались в Швейцарию. Ты там бывала?

– Нет, я вообще нигде не была. Первый раз в жизни уехала из Стамбула, – призналась Пери.

– Ну, Швейцария – очень красивая страна. Даже слишком красивая. Такая вся вылизанная, умильно-трогательная, любой пейзаж идеально подходит для конфетных коробок, если ты понимаешь, о чем я. В общем, четыре года жизни я провела в сонном Сьоне. Представь, однажды я слышала, как девочка жаловалась своему папе, что в супермаркете сегодня бедный выбор свежих ягод. Мир кипит, как котел, Берлинская стена рухнула, а ей, видите ли, свежих ягод не хватает! Нет, я такой не была даже в детстве. Я люблю ощущать ветер перемен, люблю, когда рушатся стены. Жизнь в Швейцарии, конечно, хорошая, но не для меня. Слишком уж тихо и уютно. Я не могла отделаться от чувства, что даром теряю время. – (Пери слушала, затаив дыхание.) – Из Швейцарии мы перебрались в Португалию. Мне там нравилось, а папе нет. Он продолжал целыми днями курить и жаловаться. Так или иначе, два года мы прожили в Лиссабоне. Только я успела более или менее выучить португальский – бац! – новый переезд. Дети, собирайте вещи, мы едем в Англию, нас ждет ее величество королева. Мне тогда было четырнадцать. А когда тебе четырнадцать, у тебя выше крыши своих проблем и до проблем семьи тебе дела нет. В тот год, когда мы приехали в Англию, папа умер. Доктор сказал, легкие у него превратились в уголь. Тебе не кажется, что для доктора довольно странно использовать подобные метафоры? Поэтом он себя, что ли, возомнил? Но сказал именно так. – Ширин побарабанила пальцами по столу и придирчиво осмотрела свой маникюр. – Англия была папиной мечтой, не моей. Но все же я здесь, столь же похожая на англичанку, как брюква на эклер, и уместная в этой стране, как зуб в носу.

– Но есть место, где ты чувствуешь себя дома? – спросила Пери.

– Дома? – с усмешкой переспросила Ширин. – Я скажу тебе одно универсальное правило: дом там, где живет твоя бабушка.

– Очень милое правило, – кивнула Пери. – И где живет твоя бабушка?

– В могиле. Она умерла пять лет назад. Меня, свою первую внучку, она обожала до безумия. Соседи рассказывали, до последнего вздоха надеялась, что мы вернемся. Так что дом я обрету, когда меня похоронят рядом с моей дорогой бабулечкой в Тегеране. А до той поры останусь бездомной.

– Я… Мне… мне очень жаль, – пробормотала Пери, чувствуя, что с ее закрытостью ей будет трудно угнаться за такими общительными людьми, как Ширин.

– Знаешь, как там кладбище называется? «Бехеште-Захра», «Рай Захры»! Круто, правда? Вот бы все кладбища на свете назывались раем. И не надо требовать от Всевышнего всяких там судных дней, кипящих котлов, мостов тоньше волоса и чего там еще? Умер – отправляйся в рай, и точка!

Пери молчала, смущенная и очарованная одновременно. Создавалось впечатление, что ее новая подруга прожила в два раза дольше, хотя они были ровесницами. Никто из семьи Пери за всю жизнь не видел столько, сколько эта девушка. А как дерзко она рассуждала о загробной жизни. Даже отец Пери, с его свободомыслием, никогда не позволял себе подобных высказываний.

Вскоре вернулись Менсур и Сельма. Выяснилось, что есть предмет, который не вызывает у супругов разногласий: Ширин. Пусть и по различным причинам, но у обоих девушка вызвала одинаковую неприязнь. Оба собирались сказать дочери, чтобы она держалась подальше от этой наглой девицы. Ничему хорошему она Пери научить не сможет.

* * *

Примерно через час, сделав по городу еще несколько кругов, они завершили свою экскурсию перед зданием Оксфордского союза. Прежде чем расстаться, Ширин обняла Пери как давнюю подругу. Мускусный запах ее духов был таким сильным, что у Пери на мгновение закружилась голова.